- Сверху донизу, мадам, - пробормотал тот, побледнев от счастья. Снизу доверху. Слава направо и наоборот. Ваши желания - закон для меня.
И они вышли, причем никто не спросил у Тюльпана, также побледневшего, но от ревности, не хочет ли и он принять участие в экскурсии.
Что касается де Лонея, это был самый прекрасный день в его жизни. Он был очень взволнован и все время, которое они провели вместе, так часто заставлял смеяться свою неприступную пленницу, что искренне счел - дела идут весьма успешно, тогда как она смеялась не столько благодаря его остроумию, сколько над неловкостью его устаревших галантностей. Неприступная пленница смеялась, думая при этом о том, что делает сейчас Тюльпан.
Само собой разумеется, Тюльпан был взбешен и разъярен, и когда Летиция довольно поздно вернулась к себе, так как ужинала с начальником тюрьмы в его апартаментах, то он немедленно собрался излить на неё все проклятия, которые приготовил. Однако все, что он сумел сказать:
- Знаете ли, мадам, пока я жив, вы никогда больше не осмелитесь так повести себя с мужчиной, как имели нескромность повести себя с маркизом! И ходить к нему в гости, будучи одетой или скорее раздетой в этом платье с черными кружевами, которое служит только витриной ваших прелестей! Когда я думаю, что...
Тут она прервала его и, подбоченившись, воскликнула:
- Когда я думаю, мсье Тюльпан, что я никогда не принадлежала никому, кроме вас, даже когда считала вас мертвым, и все равно сохраняла вам непоколебимую верность, а теперь вы осмеливаетесь подозревать меня в том, что я вас обманывала!
- Черт возьми! - воскликнул он. - Вот уже восемь дней, как я вымаливаю у вас прощение через эту проклятую дверь! И боюсь, что если бы не возвращение начальника тюрьмы, то так и продолжал бы барабанить в нее, не так ли?
- Да.
- Летиция?
- Что, любовь моя?
- Не произноси больше слов "любовь моя" с этой саркастической улыбкой, обращаясь к тому, которого ты сознательно заставила страдать целых четыре часа. - Он замолчал. - Я должен упасть на колени к твоим ногам, чтобы ты все предала забвению? Очень хорошо, я встаю на колени.
Но прежде чем он успел это сделать, она воскликнула:
- Этого ещё не хватало, Фанфан Тюльпан! - Теперь в её взгляде беспредельная любовь соперничала со справедливой яростью.
- Этого ещё не хватало, чтобы я предала забвению, как ты говоришь, все, о чем я не хотела вспоминать! Но, твои несправедливые подозрения заставляют меня напомнить. Подумайте только! Он сожалеет обо мне, он оплакивает меня, но, продолжая в том же духе, какой образ жизни он ведет? Сластолюбца, развратника, дебошира и вероломного обманщика!
- Я?
- Мне казалось, я о тебе говорю, разве это не так? И "воспоминания", о которых я только что говорила, имеют имена и зовутся Деборой Ташингем, Авророй Баттендье, Фаншетой де ля Турнере и я сомневаюсь, что они были единственными в этом списке. И ты, жалкий негодяй, при этом делаешь вид, что я была твоей единственной отрадой!
Пораженный и разинувший рот Тюльпан был приперт к стене. И прижатый таким образом, он растерянно спрашивал себя, откуда предмет его обожания узнала эти столь компрометирующие его и досадные сведения и одновременно с любовью думал о том, что у него такой прелестный, хотя и суровый прокурор, который вызывает желание немедленно во всем сознаться.
Тут Тюльпан вскричал, не задумываясь над всеми противоречиями, имевшими место в его жизни, пытаясь непроизвольно и немедленно защититься: во-первых, он не знает, кто эти женщины, и, во-вторых, если он и встречался с ними. то это не имело никаких последствий. Это были просто знакомые, вот и все.
Но речь прокурора в черных кружевах, законное возмущение которой было так сильно, что её великолепная грудь чуть не выскочила из корсажа, раздавила его как муху:
- Знакомые! И без последствий! Я могу перечислить те6е эти последствия, жалкий лгун! Во-первых, Мишель, шестнадцати лет, которого ты сделал в Нанте, как я думаю, с прелестной Фаншетой, и который Турнере только числится! Во-вторых, Жозеф-Луи, пятнадцати лет, результат рогов, которые ты наставил Оливье Баттендье в Бордо при участии прекрасной Авроры, его супруги! В-третьих, Метью, десяти лет, если я не ошибаюсь, которым ты наградил Дебору Ташингем, хотя здесь, как я слышала, ты не наставлял рогов никому. Может быть, ты поможешь мне завершить список?
Это можно было сделать, так как у него был ещё Френсис, который жил сейчас в Нью-Йорке - сын Анжелы, прелестной наставницы в английском языке. Но Тюльпан решил, что нет необходимости сообщать это Летиции.
И когда она спросила, что он может на это сказать, он ответил, что сказать ему нечего, разве что это безумие, ведь прошло много лет и нет смысла снова отыскивать таких взрослых детей; что все это дела давно минувших дней; что он никогда не мог, увы, обуздать свои естественные порывы - но все это было вызвано главным образом отчаянием оттого, что он потерял её, её, которая сейчас разговаривает с ним таким суровым тоном. Он произнес все это с видом глубочайшего раскаяния; он очень плохо отозвался обо всех и сказал, что жестоко наказан за свое недостойное поведение гневом единственного существа в мире, которое он любит и закончил он свою речь следующей душераздирающей фразой:
- Я вижу, что выгляжу предателем в ваших глазах. Тогда прощайте. Да, я заслуживаю того, чтобы никогда больше не видеть вас и провести остаток своей жизни в пустыне, как Альцест, для того, чтобы до конца испить вечное отчаяние оттого, что я был изгнан вами.
- Что-что? Кто тебя куда выгонял? - спросила Летиция, когда он медленно, шагами приговоренного к смерти вернулся в свою комнату. И догнав его, добавила:
- Я ценю твои признания, а признание - половина прощения.
Но Фанфан по-прежнему сохранял вид человека, терзаемого угрызениями совести:
- Я никогда не смогу простить своего преступного поведения, из-за которого никогда больше не смогу сжать тебя в своих объятиях, - прошептал он, тем не менее это проделывая.
- Боже мой! - воскликнул он, покрывая её шею поцелуями, - никогда больше не покрывать твою шею поцелуями! Мои руки должны навсегда отказаться от твоего тела, - продолжал он, лаская все её тело. - Мои губы пересохли от того, что их лишили такого источника, как твои губы, - продолжал он перед тем как прижаться губами к её губам, прильнуть к её рту, всосать её язык, с волнующим трепетом снять с неё платье и отнести её на кровать.
Так они вновь занимались любовью, причем так энергично, что в конце концов уснули как сурки, но по-прежнему тесно обняв друг друга, и проснулись только среди дня, причем оба одновременно. Как раз для того, чтобы увидеть, с трудом раскрыв глаза, маркиза Лонея, который также устроился рядом, хотя в несколько иной позе, усевшись возле их постели.