Читать интересную книгу Заре навстречу - Вадим Кожевников

Ум у него огромный. Всю историю насквозь знает. Человек русский и хитер до беспредела.

Думал он думал и правильно решил. Никакая власть, сверху посаженная, даже самая умная, с такпм народом норовистым, как наш, не сладит. Народ силища, его на правильный путь поставить надо. Так вот он силу на силу и пустил. Сказал народу: "Вот, братцы, рабочие и трудящиеся мужики! Вас обоих миллионы получается. А тех, кто эксплуататоры, не велика куча, но вонюча".

Во-первых, вот вам Советы, это власть ваша, рабочекрестьянская. Советуйтесь в них и управляйте, как лучше жить на свете. И хоть народ во всем буйный, размашистый, но не беспамятный. Скажите, вам большевики когда-нибудь соврали илп дрейфили, когда туго приходилось? Стали вспоминать: нет, такого не было. Значит, всегда за всех вперед шлп без трепета? Что было, то было.

Значит, оправдали доверие? А знаете, в чем большевиков сила? В том, что всегда артелью, тесной ватагой за власть трудящихся боролись, вместе с народом. Если бы большевики не артелью действовали, парод только б врассыпную буйствовал против извергов — более ничего.

Значит, партия в нашем деле главная, и пусть, кто пз вас потверже, понадежнее, идут в партию. И обоймут людей, как корпи дерева землю рыхлую. Тогда будет наше государство на все века стоять, как кедр могучий, и только ветвями разлапыми помахивать на всякие бури и ненастья.

И Ползунков закончил торжествующе:

— Выходит, угадал Ленин душу народа. И на все времена такую механику открыл всему роду человеческому.

— Когда же так Ленин говорил? — не скрывая своего изумления, спросил Тима. — Он ведь ученый, у него даже слова другие. Папа всегда его статьи вслух маме читает.

— Чудак ты, — снисходительно сказал Ползунков. — Разве слово само по себе чего значит? Ну вот «эксплуататор». Пока выговоришь, подавишься. Может, немец или француз его выдумал. Я его совсем недавно, это слово, выговаривать без передышки наловчился. А что оно обозначает, я и без француза знал.

Был у нас хозяин в мастерской — Матвей Федотович Белоусов. Тихий, кроткий, хиленький, богомольный. Слова матерного не скажет, все ласково: ах ты, светец мой, говорит. А дверцы на печи мастерской на замок запирал, чтобы лишнего полена без него не сунули. В углах лед, на потолке иней, спали на нарах, рогожкой укрывались, утром проснемся, портянки не согнешь, такие замерзшие.

Сядем обедать, на стол высокую кадку с баландой ставят, а при ней черпачок с короткой ручкой. Ну и хватаем одну воду. А он после свиньям в кормушку вываливал всю гущу, которая на дне кадки оставалась. Понял, какой мозговитый?

За любую промашку в работе штраф, но с каждого штрафного рубля он копейку на свечку откладывал.

И после ее к иконе лепил. Ребята ему: "Ты кровосос", — а он сладенько: "Я же не себе, а богу за ваши грехи подношение делаю".

У него дочь в гимназии обучалась. Чулок варом в мастерской замарала, так он ее за это в кладовой сутки продержал на запоре без воды и хлеба. А у самого тысячи в банке, коляска лаковая для выезда на рессорах. Вот и выходит, мне это французское илп немецкое слово «эксплуататор» лучше известно, чем тому, кто его выдумал.

— Нет, вы мне скажите, откуда вы такой разговор Ленина знаете? упорствовал Тима.

— Ты об этом Рыжикова лучше спроси, — ехидно ответил Ползунков. — Это он все его слова пересказывает.

Вот и цепляйся к нему. А мое дело стороннее, от кого чего слышал, своими словами для разговора и обсказываю.

И, обминая сильными, короткими пальцами кожу на хомутине, объявил с удовольствием:

— Хоть и не шорник, а зашил крепко. А то неловко народному коню в рванье на людях ходить. — Воткнул на острие шила пробку и спрятал шило в карман. — Весь мой разговор к тому был, что ребята, которые здесь у нас в партию подались, должны крепко себя выказать, больно мерка на нпх высокая народом определена, не всякий до нее дотянется.

И Тима замечал, как каждый пз ппх тянулся до этой мерки по-своему.

Бутурлин, владелец собственной халупы на окраине города, угрюмый, неразговорчивый человек, привез вечером на подводе выломанные вместе со столбами щиты забора и починил прогнившую кровлю на конюшне.

Когда Белужин спросил его: "У кого забор похитил?

Смотри, как бы мороки не вышло. Буржуазию трепать самовольно запрещается", — Бутурлин сказал ему кратко:

"Со своего двора свалил".

Супреев, молодой и озорной парень, любитель ходить по воскресеньям в Заозерье и драться там с татарамипимокатами стенка на стенку, пришел однажды с разбитым до неузнаваемости лицом. Долго пытали, кто его так разукрасил. Супреев молчал, терпеливо снося насмешки, по под конец не выдержал и признался:

— Это меня мясники в переулке били. Пришел я на мост, где всегда бои у нас, — ребята уже помаленьку разминаются. Я тоже полушубочек скинул любителю из публика, старичку, на хранение сдал. Помял снег в горсти, чтобы кулак побесчувственнее стал, и вышел наперед, как всегда. А на меня Гранптулин. Ах ты, думаю, татарская лопата! Я тебе сейчас вмажу за прошлое воскресенье. И только так подумал, вдруг что-то ровно меня самого изнутри поддало. Даже руки свисли. Как же я Гранптулина вдарить теперь могу, если он — интернационал? Против партии поступок. Хрулев нас всех строго предупреждал: мол, пролетариат всех наций с одной стороны, напротив только буржуазия. А тут русский кирпичник татарского пимоката бить станет!

— А может, Гранитулин тебя с копыт собьет? — спросил ехидно Белужин. Он боец крепкий, я знаю.

— Ты обожди, — поморщился Супреев. — Кто кого, — ото дело пятое. Я про совесть, а ты про силу. Так вот, защемило во мне это самое. Разжал я кулак и ладошкой вверх руку поднял. И стал говорить всем бойцам про то, что на сердце. Любители из публики закричали: "Струсил Супреев! Кишка у него тонка против Гранитулина. Бей скопом оратора, тоже нашел, где митинговать!"

Ну тогда я на крайность пошел. Рванул себе руку зубами до крови, подошел к Гранитулину: на, говорю, хошь побратимом стать? Тот заколебался, по потом ничего, обнялись, шапками сменялись. А я говорю: "Пошли, ребята, на реку! Плоты изо льда выдирать. Если наша стенка больше вынет, вы пас на себе везете с пристани, если ваша — вы на нас едете".

Ну, все посмеялись и пошли. До вечера целую груду бревен на берег выкатили. Сам Рыжиков пришел спасибо сказать. А татарам — даже на их языке. Пошел я до дому, а в переулке меня мясники накрыли. Думал сначала, бьют за то, что любительскую публику удовольствия лишил. А когда свалили да ногами пиналп, из приговорок понял: не столько за это быот, сколько за то, что вместо драки ребят на реку созвал.

Выслушав Супреева, Ползунков посоветовал: — Ты все же сырое мясо на ночь приложи: оно здорово кровоподтеки на себя оттягивает. А то смотреть на тебя прямо-таки отвратно. Раздуло, как утопленника.

Когда Хрулев оповестил о предстоящем собрании ячейки, Тима заметил, как все пять новых партийцев стали загодя готовиться к собранию.

Федюшин умылся снегом, расчесал всклокоченные седые волосы на прямой пробор; потом, усевшись на чурбан, положил тяжелые руки на колени и, уставившись в угол забора, нахмурившись, что-то озабоченно зашептал, видно вспоминая какие-то нужные ему слова, и не замечал, как на мокрой бороде и усах оседал сухими блестками иней.

Коля Светличный бродил по двору с мечтательным выражением лица и все нетерпеливо поглядывал на двери сторожки, где должно было происходить собрание.

Бутурлин сбегал домой и явился, несмотря на мороз, в фуражке с клеенчатым козырьком и в каком-то странном узком полосатом пальто с бархатным засаленным воротником. На ногах у него были новые галоши, которые он надел на ноги, обернутые чистыми портянками.

Супреев, выпросив у Ползункова тетрадку папиросной бумаги, тщательно заклеил ушибы и синяки и сидел на бревнах с заплатанным лицом, низко склонившись над толстым томом Элизе Реклю, который принес ему Тима, после того как Супреев сказал таинственным шепотом:

— Будь другом, Сапожков, у меня теперь до всех народов интерес, какой их обычай и как живут. Приволоки такую книгу, а я за ото могу чего хочешь отдать — западенку или силки, — словом, бери чего душа пожелает.

Или хочешь, поденно платить буду.

Западенку Тиме давно хотелось иметь. Но как ни велико было искушение, он отверг все посулы Супреева и только попросил аккуратно сберегать книгу.

— Да если хоть одно пятнышко, я при всех его языком слижу, — пообещал Супреев.

С крыльца сторожки Хрулев объявил торжественно:

— Товарищи члены партии, прошу на собрание.

Все пятеро новичков разом вскочили и быстро устремились к сторожке. Но вдруг смутились, стали топтаться на месте, никто не решался войти первым.

Подымаясь на крыльцо, они поспешно сдергивали с себя шапки.