— Но только без диссертации! — вскричал д'Артаньян. — Без диссертации! Я требую отмены диссертации!
— С тех пор, — продолжал Арамис, — моя жизнь протекает очень приятно. Я начал писать поэму односложными стихами. Это довольно трудно, но главное достоинство всякой вещи состоит именно в ее трудности. Содержание любовное. Я прочту вам первую песнь, в ней четыреста стихов, и читается она в одну минуту.
— Знаете что, милый Арамис? — сказал д'Артаньян, ненавидевший стихи почти так же сильно, как латынь. — Добавьте к достоинству трудности достоинство краткости, и вы сможете быть уверены в том, что ваша поэма будет иметь никак не менее двух достоинств.
— Кроме того, — продолжал Арамис, — она дышит благородными страстями, вы сами убедитесь в этом… Итак, друзья мои, мы, стало быть, возвращаемся в Париж? Браво! Я готов! Мы снова увидим нашего славного Портоса. Я рад! Вы не можете себе представить, как мне недоставало этого простодушного великана! Вот этот не продаст своей лошади, хотя бы ему предложили за нее целое царство! Хотел бы я поскорее взглянуть, как он красуется на своем скакуне, да еще в новом седле. Он будет похож на Великого Могола[69], я уверен…
Друзья сделали часовой привал, чтобы дать передохнуть лошадям. Арамис расплатился с хозяином, посадил Базена в фургон к его товарищам, и все отправились в путь — за Портосом.
Он был уже здоров, не так бледен, как во время первого посещения д'Артаньяна, и сидел за столом, на котором стоял обед на четыре персоны, хотя Портос был один; обед состоял из отлично приготовленных мясных блюд, отборных вин и великолепных фруктов.
— Добро пожаловать, господа! — сказал Портос, поднимаясь с места. — Вы приехали как раз вовремя. Я только что сел за стол, и вы пообедаете со мной.
— Ого! — произнес д'Артаньян. — Кажется, эти бутылки не из тех, что Мушкетон ловил своим лассо. А вот и телятина, вот филе…
— Я подкрепляюсь… — сказал Портос, — я, знаете ли, подкрепляюсь. Ничто так не изнуряет, как эти проклятые вывихи. Вам когда-нибудь случалось вывихнуть ногу, Атос?
— Нет, но мне помнится, что в нашей стычке на улице Феру я был ранен шпагой, и через две — две с половиной недели после этой раны я чувствовал себя точно так же, как вы.
— Однако этот обед предназначался, кажется, не только для вас, любезный Портос? — спросил Арамис.
— Нет, — сказал Портос, — я ждал нескольких дворян, живущих по соседству, но они только что прислали сказать, что не будут. Вы замените их, и я ничего не потеряю от этой замены… Эй, Мушкетон! Подай стулья и удвой количество бутылок.
— Знаете ли вы, что мы сейчас едим? — спросил Атос спустя несколько минут.
— Еще бы не знать! — сказал д'Артаньян. — Что до меня, я ем шпигованную телятину с артишоками и мозгами.
— А я — баранье филе, — сказал Портос.
— А я — куриную грудинку, — сказал Арамис.
— Все вы ошибаетесь, господа, — серьезно возразил Атос, — вы едите конину.
— Полноте! — сказал д'Артаньян.
— Конину! — повторил Арамис с гримасой отвращения.
Один Портос промолчал.
— Да, конину… Правда, Портос, ведь мы едим конину? Да еще, может быть, вместе с седлом?
— Нет, господа, я сохранил упряжь, — сказал Портос.
— Право, все мы хороши! — сказал Арамис. — Точно сговорились.
— Что делать? — воскликнул Портос. — Эта лошадь вызывала чувство неловкости у моих гостей, и мне не хотелось унижать их.
— К тому же ваша герцогиня все еще на водах, не так ли? — спросил д'Артаньян.
— Все еще, — ответил Портос. — И потом, знаете ли, моя лошадь так понравилась губернатору провинции — это один из тех господ, которых я ждал сегодня к обеду, — что я отдал ее ему.
— Отдал! — вскричал д'Артаньян.
— О, господи! Ну да, именно отдал, — сказал Портос, — потому что она, бесспорно, стоила сто пятьдесят луидоров, а этот скряга не согласился заплатить мне за нее больше восьмидесяти.
— Без седла? — спросил Арамис.
— Да, без седла.
— Заметьте, господа, — сказал Атос, — что Портос, как всегда, обделал дело выгоднее всех нас.
Раздались громкие взрывы хохота, совсем смутившие бедного Портоса, но ему объяснили причину этого веселья, и он присоединился к нему, как всегда, шумно.
— Так что все мы при деньгах? — спросил д'Артаньян.
— Только не я, — возразил Атос. — Мне так понравилось испанское вино Арамиса, что я велел погрузить в фургон наших слуг бутылок шестьдесят, и это сильно облегчило мой кошелек.
— А я… — сказал Арамис, — вообразите только, я все до последнего су отдал на церковь Мондидье и на Амьенский монастырь и, помимо уплаты кое-каких неотложных долгов, заказал обедни, которые будут служить по мне и по вас, господа, и которые, я уверен, пойдут всем нам на пользу.
— А мой вывих? — сказал Портос. — Вы думаете, он ничего мне не стоил? Не говоря уже о ране Мушкетона, из-за которой мне пришлось приглашать лекаря по два раза в день, причем он брал у меня двойную плату под тем предлогом, что этого болвана Мушкетона угораздило получить пулю в такое место, какое обычно показывают только аптекарям. Я предупредил его, чтобы впредь он остерегался подобных ран.
— Ну что ж, — сказал Атос, переглянувшись с д'Артаньяном и Арамисом, — я вижу, вы великодушно обошлись с бедным малым; так и подобает доброму господину.
— Короче говоря, — продолжал Портос, — после того как я оплачу все издержки, у меня останется еще около тридцати экю.
— А у меня с десяток пистолей, — сказал Арамис.
— Так, видно, мы крезы по сравнению с вами, — сказал Атос. — Сколько у вас осталось от ваших ста пистолей, д'Артаньян?
— От ста пистолей? Прежде всего пятьдесят из них я отдал вам.
— Разве?
— Черт возьми!
— Ах да, вспомнил. Совершенно верно.
— Шесть я уплатил трактирщику.
— Что за скотина этот трактирщик! Зачем вы дали ему шесть пистолей?
— Да ведь вы сами сказали, чтобы я дал их ему.
— Ваша правда, я слишком добр. Короче говоря — остаток?
— Двадцать пять пистолей, — сказал д'Артаньян.
— А у меня, — сказал Атос, вынимая из кармана какую-то мелочь, — у меня…
— У вас — ничего…
— Действительно, так мало, что не стоит даже присоединять это к общей сумме.
— Теперь давайте сочтем, сколько у нас всего. Портос?
— Тридцать экю.
— Арамис?
— Десять пистолей.
— У вас, д'Артаньян?
— Двадцать пять.
— Сколько это всего? — спросил Атос.
— Четыреста семьдесят пять ливров! — сказал д'Артаньян, считавший, как Архимед.