Когда Рая открыла глаза, вокруг был лес, яркие солнечные блики и тонкие длинные стволы с нежной редкой зеленью, как ходули, неровно шагающие по пронзительно голубому небу. Коробку Барбачиха перехватила простыней и повесила себе на спину, было слышно ее тяжелое, с хрипотцой, дыхание, как с влажным цоканьем она периодически облизывает зубы, сухо сплевывает, какой буйволиной мощью наливается ее спина, словно тяжелый чугунный механизм, управляющий движениями всего тела, как она пахнет – землей, табаком, отсыревшими пряностями.
Забравшись далеко в лес, Барбачиха наконец села на тихой солнечной полянке в молодой березовой роще, скинула коробку, отошла несколько шагов в сторону и тяжело присела, зажурчав и покрякивая, потом, поправляя юбки, склонилась над коробкой. Рая сидела, удивленно и благодарно озираясь по сторонам. Нависшее над ней круглое, кирпичного цвета лицо с бровями, проросшими будто сквозь ноздри и криво торчащими над тонкой лиловой губой, показалось достаточно безобидным, водянистые черные глазки светились особенным светом, улыбка обнажила много мелких коричневых зубов и один золотой. А вокруг была сказочная полянка, с мясистой, высокой травой, такой буйной и зеленой, как Рая и не видела никогда раньше.
– Дай же ж посмотрю на тебя, – проворковала Барбачиха, ловко смахивая с тонкого тельца белую сатиновую рубашечку. Добродушно щурясь, провела коричневым большим пальцем с треснувшим ногтем по розовым соскам, как диковинную дорогую игрушку, потыкала в живот с идущей к груди женственной, точеной ложбинкой, повернула к себе спиной, потом развернула опять лицом, приподняв за плечи, чуть встряхнула, ставя на ноги. Улыбаясь еще добродушнее, желтым ногтем подцепила резинку от батистовых панталончиков, заглянула внутрь. Рая спокойно озиралась по сторонам, слушая разнообразные лесные звуки – пение птиц и едва различимое сосняковое похрустывание, легкий шепот листвы где-то на макушках, ведь ветра почти не было.
До табора отсюда было идти недалеко. Барбачиха вела девушку, крепко взяв за руку, и та шла, радостно и спокойно, наступая босыми ногами на мягкую хвою, ни о чем не спрашивая.
Почуяв запах дыма и макового зелья, Барбачиха остановилась, сняла со спины коробку, опасливо озираясь по сторонам.
– Полезай сюда, а то заглазеют еще, нечего им.
Отряхивая узкие белые ступни, Рая умостилась в коробке, накрылась сверху периной. За спиной у Барбачихи было хорошо, как на корабле, по корзинке мягко стукались ветви густого кустарника.
Жила Барбачиха в шалаше, выложенном изнутри чем попало, от того темном и неуютном. Зимой здесь должно было быть очень холодно. Поковырявшись в стоящей на криво сбитом столе глиняной макитре, она что-то выловила, стала обсасывать, потом выбросила просто за порог, болезненно и устало отрыгнула и повалилась на ворох каких-то шинелей и тулупов.
– Сиди тут пока, выйдешь на двор – убьют.
Барбачиха храпела и пукала во сне, а Рае становилось страшно и голодно. Она забралась обратно в свою коробку, надеясь заснуть и проснуться снова дома, у мамы Нади, и поверить ей, признаться, что в заоконном мире и впрямь нет ничего хорошего, и потом, живя там, у нее, в разных местах – под столом, под кроватью, в платяном шкафу, за стульями под тряпками, – вспоминать этот дивный лес много-много раз, но больше уже не хотеть сюда вернуться никогда в жизни.
За новым окном – завешенным брезентом дверным проемом – шла какая-то жизнь, на непонятном языке говорили какие-то мужчины, детский голос долго и тонко выводил «она… двона… трона…», потом сбивался, хныкал и смеялся одновременно, снова начинал считать.
Ближе к полудню пришел Барбачихин сын, не заметив коробку, на четвереньках пополз к лежбищу, стал тихо рыться в тулупах, но мать неожиданно проснулась и, лежа, схватила его за руку:
– Снова шаришь, жабеныш.
Он что-то канючил ей на непонятном языке, а Барбачиха не хотела ругаться и коротко порыкивала на него, отмахиваясь, потом тяжело встала, опираясь ему на плечи, поковыляла к коробке, маня за собой.
– Воон, шалопай ты бестолковый, ты погляди, погляди-то что там.
– Ой, мама, – тонким фальцетом сказал жабеныш, прячась ей за плечо.
– Это тебе, сучье ты отродье, чтобы не смел шастать и шарить там, понял?
Рае происходящее нравилось все меньше, и она начала плакать. Молодой человек был страшным – какой-то весь белый, одутловатый, с узкими черными глазками и черной длинной челкой, почти полностью закрывающий жирный лоб. Белая шея была почти женской – мягкой, нежной и толстой. Франтоватые темные штаны в полоску и на подтяжках были ему малы, пузырем сходясь на талии и обнажая опухшие белые щиколотки в съехавших носках.
– А что я буду с ней делать?
– Да хоть женись!
Он заржал, игриво коснувшись Раи пальцем, и тут же отдернулся, покусывая ноготь и улыбаясь. Потом он ушел, явно довольный всем происходящим, заткнув руки в карманы и подскакивая при каждом шаге. Барбачиха налила Рае какую-то похлебку – непривычно острую и наваристую, дала ломоть хлеба.
– Ты хоть понимаешь, что тебе говорят? – неожиданно спросила, глядя, как Рая ест.
– Так вы ничего мне не говорите…
Барбачиха хрипло засмеялась, стукнув себя по бедрам.
Рая жила какое-то время в Барбачихином шалаше. Чтобы малютка не убежала, та на ночь клала ее с собой на тулупы, и это было самое приятное в череде унылых, полных безделья будней – в теплом коконе разнообразных кислых женских запахов, махорки, вчерашнего алкоголя, немытых волос Рая чувствовала себя удивительно защищенной и будто даже слегка опьяненной. Днем у шалаша дежурили страшные мужики, похожие на черных, распатланных и облезлых котов. Есть перепадало то, что оставалось от Барбачихи – как мелкой животине, та бросала ей на пол с тарелки небрежно обглоданные остатки и Рая ела, не брезгуя, потому что мама Надя учила, что еда – это всегда святое.
А где-то неподалеку, в своей летней лежанке, лихо устроенной на ветвях разлапистой дикой груши, ночи напролет валялся Барбачихин сын и не спал, маясь. Много разных мыслей звенящими бубнами, знойным цыганским хором мешали ему тогда, словно расхаживали поперек синего звездного неба, загорались ярко, блестели, как солнечные лучи, отраженные с тяжелых золотых колец, щекотали все внутри, а потом, отступая, оставляли его – судорожно сжавшегося, всего будто зудящего тонкими, как угри, слизкими, светящимися во тьме токами. И когда мысли были наконец одолены и не они приходили к нему, а сам он их вызывал, когда хотел, вертел и рассматривал, по-всякому дополняя, созрела и упала тяжелым, налитым соком плодом идея женитьбы. Днями он теперь ходил к материнскому шалашу, подглядывать, а Барбачиха, ведясь на игру, делала вид, что не замечает, и он жирным лоснящимся пнем сидел подолгу на корточках то возле одной дырки, то возле другой, наблюдая за нехитрыми буднями маленькой Раи. Заходить боялся и, застигнутый врасплох, тут же вскакивал, сально и безумно улыбаясь, ничего не слышал и уходил куда угодно, лишь бы подальше от шалаша. А потом, когда все успокаивалось, ступая на цыпочках, с пожаром в груди, возвращался.
Для Раи у кого-то нашлось ворованное белое кружевное платье, дореволюционное еще, из каких-то барских запасов, – видно, крестили в нем – нежнейшее, пахнущее гвоздикой и старым сундуком. О своих намерениях Барбачихин сын пришел рассказывать, держа платье в потной ладони, гундося и запинаясь, но не переставая сиять. И было очень жарко, хорошо тогда. Барбачиха хрипло рассмеялась, довольная, что не избавилась от надоевшей бесполезной девчонки раньше времени, что сберегла ее. Взяла, чуть дернув из нежелающих разжиматься пухлых пальцев, платье, встряхивая и с удовольствием рассматривая. Потом поманила Раю, сын тут же ринулся к выходу, но Барбачиха поймала его за помочи, сгорбленного и улыбающегося вытолкала на центр шалаша.
– Ну, так забирай невесту-то, а то гляди, пока и передумать не поздно.
– Ой, мам, давай не… – он мялся, сияя, блестя глазами, потея всем телом.
– Давай-давай, на кой черт она мне тут…
Не зная, куда девать девочку, Барбачихин сын, стесняясь, ежась и вздрагивая от раскатистого удовольствия, бухающего в груди с каждым шагом, вел ее за руку под навес, где днем и ночью горел костер и в закопченных баках с кривыми трубами варилось зелье. Дневной свет сильно мешал ему, сейчас ничего нельзя было сделать, бубны и выпуклые серьги бренчали высоко над сосновыми макушками на востоке, откуда должны были прийти сумерки. С трудом соображая что-либо, уставший, отодвигая наступление основных своих мыслей, он выпил немного зелья, а потом, лежа на свежем сене, закурил. Рая сидела рядом, привязанная за ногу, и черные от копоти мужики пытались даже что-то спрашивать у нее, но слов было не разобрать. Когда стемнело, Барбачихин сын спал, приоткрыв рот и постанывая, как младенец, суча ногами и сжимая и разжимая кулаки.