Читать интересную книгу Рассказы. Повести. Заметки о литературе - Дмитрий Фурманов

Я себя все еще не нашел, я не знаю, что взять.

Хотел бы учиться, хоть два, хоть один год, но это значит — оторваться от организационной работы, уйти в тень, да и не пустят. Я и хочу и не стремлюсь к этому. Читаю, но мало, некогда. Пишу. Писать и буду, но себя все еще не определил.

1921 год

Екатеринодар (Краснодар), 5 марта

Сегодня вышла в свет моя первая брошюрка в 30 страниц: «Красная Армия и трудовой фронт». Я горд, я счастлив. Закончил драму «Коммунисты». И завтра буду первый раз ее читать в кружке ближайших товарищей.

Это — любимая, по сердцу работа. Прощай, минувший год!

Путь из Ростова н/Д, 20 мая

В МОСКВУ!

…Так куда же, куда я хочу?

Как куда: в Москву! В нее, красную столицу, в нее, белокаменную и алую, гордую и благородную, великую страдалицу и героиню, голодную, измученную, но героическую и вечно бьющую ключами жизни — Москву!

Я хочу туда, откуда мчатся по миру самые глубокие и верные мысли, откуда разносятся по миру зовущие лозунги, где гудит набат и гулом своим будит весь пролетарский мир; я хочу туда, где в первые же минуты известны новые, великие мысли великих людей, где так много героев, мысли, энергии, чистоты и благородства, глубокой революционной преданности, великих помыслов и великих дел! Я хочу туда, где собраны все лучшие силы, где так часто можно видеть, слышать, читать великие слова, где так много лекций, докладов, рефератов, диспутов, чтений, концертов! Я хочу ехать к тем самым рабочим, которые покрыли себя неувядаемой славой в Октябрьские дни… Давно я не был с ними, давно не прикасался близко к источникам силы, бодрости и революционной энергии!

Я хочу уйти, совсем уйти от административной работы и заняться исключительно своим любимым литературным делом. Явлюсь в литературно-издат(ельский) отдел ПУРа и там постараюсь остаться. Это будет дело!..

3 июня

В МОСКВЕ

Приехали. Раза три ходили в ПУР, раза три в Главполитпросвет — толку сразу не добились нигде. Я еще совершенно не представлял себе, как сложится дальше судьба, но больше всего верил в совместную работу с Вячеславом Павлычем Полонским* в отделе военной литературы при РВС Республики. Впрочем, одно время я искал возможностей работать с Ал<ександром) Константиновичем> Воронским, которому вручено теперь редактирование нового журнала «Красная новь».

Но в конце концов дело сложилось все-таки таким образом, что я отпущен Гусевым* к Полонскому, с оставлением на учете в ПУРе, как начпуокра*. Вяч<еслав> Павлыч назначил меня начальником части периодической литературы* и не скрыл того, что, введя в курс работ всего отдела, думает передать его мне, а сам подумывает уйти в Госиздат.

Ну что ж, я не возражаю. Работать даже и на организационной работе в литературной области — мне любо и мило. Рад я без ума, что прикоснусь теперь к литературному труду.

8 июня

ДИСПУТ О «МИСТЕРИИ-БУФФ»*

Втроем — Ная, Кузьма* и я — отправились в Дом печати на диспут о «Мистерии-буфф». Диспут прошел довольно безалаберно, но интересно, сочно и искренне. Дело в том, что сама «Мистерия-буфф» была не темой диспута, а только поводом его. Спорили не о мистерии, а по поводу мистерии. Тон и характер споров наметил еще в своем вступительном слове П. Коган*, когда резко разграничил две школы — таировскую* и мейерхольдовскую* — и спор поставил между этими двумя школами и течениями художественной мысли, а не между разными точками зрения на мистерию как «художественное, героическое, эпическое» или какое иное произведение. Несколько человек из выступавших так и начинали свою речь: «Собственно говоря, здесь о мистерии никто еще ничего до меня не сказал…» Начинал говорить, наконец заканчивал и уходил — также не сказав ни слова про мистерию.

Театр Таирова — старый, вылощенный, полный строгого размера; в нем предусмотрено каждое движение, которому соответствует заранее определенная поза, заранее определенное выражение, — там все известно наперед. Но за этой отшлифованностью вы уже не чувствуете больше ни действия массы, ни простора действию вообще, ни его свежести; там какие-нибудь Монтекки и Капулетти («Ромео и Джульетта») являются для нас совершенно мертвыми типами; их жизнь и интересы нам совершенно чужды… Таиров дошел до постановки «Благовещенья»* и «Ромео и Джульетты» потому, что он считает совершенно необходимым пройти артисту и восприять зрителю всю гамму звуков, положений, типов…

Это театр старого, театр Таирова. И вот новый, мейерхольдовский. В нем все еще нет ничего постоянного, установившегося; в нем все бродит как молодое вино, он не имеет даже хорошего помещения и ютится в бывшем «Зоне». Но у него богатое будущее. Он — современный; он — революционный. Таиров смеется над Мейерхольдом. Но вы припомните, говорил Коган, что знаменитые переписчики старого времени так же смеялись над первыми неуклюжими оттисками гуттенберговской печати; современники не видели великого будущего и от того первого, неуклюжего локомотива, который проходил в час всего шесть верст. Этот смех не страшен, он даже естествен и неизбежен. Но печать и локомотив все-таки взяли свое, со временем они победили, когда стали прогрессировать, совершенствоваться во времени. Так будет с мейерхольдовским театром. Но пока он — сыр, несовершенен, зачаточен. Он будоражит, тревожит, зовет, но в нем еще нет ничего цельного.

В этой плоскости шел и весь спор. Он был жарок, непосредствен, оживлен…

9 июня

«МИСТЕРИЯ-БУФФ»

Сегодня видел «Мистерию», про которую недавно слышал такие жаркие споры. Вижу, что споры велись не понапрасну. Тут зачинается совсем новое дело в театре. Новый театр выпирает в публику и душой и телом. Декорация была мейерхольдовская, постановка прекрасная, дает впечатление грандиозного, значительного, сильного. Но не будь Мейерхольда — «Мистерия-буфф» стоила бы половину ломаного гроша: нет психологии, нет логики, ни событий, ни поступков, ни речей. Буффонада. Пьеса испещрена дешевенькими, балаганными остротами, на которые никто не смеется: плоска, груба, вульгарна, сера и сыра. Нет закономерности. Автор как драматург пока никуда не годится, во всяком случае страдает грехами начинающего. Но в замысле много могущества и размаха. Обольщает новизна, простор и смелость.

3 июля

НА РАСПУТЬЕ

Если говорить о широком размахе работы, об установлении деловых связей и с крупнейшими учреждениями и с крупнейшими работниками, об известности как организатора — ясное дело, тут уже будет не до литературы, не до поэзии, не до рассказов, пожалуй, даже и не до публицистических статей. Тогда целиком необходимо будет отдаться организационному делу, обложить себя собраниями и заседаниями, всему идти навстречу (не только уклоняться, отказываться от чего-либо), жадно нахватать работу, быстро с ней справиться, взять новую, справиться с ней и т. д. и т. д. без конца.

Или есть другой путь — всецело отдаться писательской деятельности: только писать и больше ничего. Но это ведь совершенно невероятно хотя бы по одному тому, что мне не позволят похоронить себя как организатора.

Я на распутье, я выбираю середину.

Остаюсь на организаторском посту, но центр своих интересов и занятий переношу к литераторству: пишу, читаю по искусству, посещаю Дом печати, «Стойло Пегаса»*, может быть, Союз писателей в доме Герцена, куда только еще собираюсь сходить, как собираюсь и в Кафе поэтов.

Словом, идти по любимой дорожке. Кстати, я забыл в предыдущей заметке оговориться относит<ельно> Есенина: он с Мариенгофом* по недоразумению. Из Есенина будет отличный бытовик — я это в нем чувствую. Самому мне быт — тоже альфа и омега. А с пьесой* вот робею — почти никому не показываю. Чего-то все жду, словно она отлежится — лучше будет.

7 августа

В РАЗДУМЬЕ

Опять в раздумье, опять на распутье, не знаю, куда идти, не узнаю себя.

Кто я: учитель, организатор, пропагандист, беллетрист, поэт или критик? Может быть, все это вместе. Кажется, и вправду так. Но чего больше, которая дорога основная? Мне верится и твердо эту веру держу, что писать — моя стихия. Что писать, как писать — вопрос другой. Без ошибки, кажется, могу сказать, что критика дельного из меня не получится, мало багажу, хотя нюх и чуткий. Небольшую критику могу дать самостоятельно, остро, метко. На большие исследования не хватит. На стихи тоже не гожусь: они у меня не ярки, не образны, не оригинальны: плоха техника, хотя чувство порою играет увлекательно.

Художественная проза: повесть, рассказ, роман — вот это да! Это, пожалуй, и есть моя стихия! Драма — только сбоку, изредка, как бы привходяще. Я даже книжечку сунул себе в боковой карман, чтобы записывать характерные сценки жизни, отдельные яркие фразы, слова… Но ни фабулу записать, ни написать рассказ — некогда. Не поверите — хозяйственные вопросы захлестнули самым бессовестным образом… Но есть люди, которые все-таки занимаются только искусством, только им живут, кроме ничего не помышляют, подобно мне. И встает ужасный вопрос: а может быть, я и не на свой путь поворачиваю, когда говорю про художественную прозу? Если бы я действительно так ее любил, ради нее я перенес бы все остальное, жил и дышал бы ею одной…