Благословляю вас всех. Сегодня же буду у вас. Сейчас занят делом.
Отец Георгий»
Прилагаю его письмо к Святоп[олку].
Очень жалею, что не могу приложить письма к царю — с извещением, что вот рабочие и он идут к нему с просьбой принять их, — и программы требований Гапона, составленной под редакцией с[оциал]-д[емократов]. Требования те же, что у земцев, но, конечно, более демократические.
За меня — не беспокойся. Около 20-го увидимся. Береги себя и Максима, прошу тебя! И сделай из него смелого, честного человека.
Послезавтра, т. е. 11-го, я должен буду съездить в Ригу — опасно больна мой друг М[ария] Ф[едоровна] — перитонит. Это грозит смертью, как телеграфируют доктор и Савва. Но теперь все личные горести и неудачи — не могут уже иметь значения, ибо — мы живем во дни пробуждения России.
Береги Максима, повторяю, и береги себя, прошу.
Ну — и будь здорова, пока. Крепко жму твою руку, друг мой.
Сообщи письмо В[асилию] А[лексеевичу] — скажи ему, что будущий историк наступившей революции начнет свою работу, вероятно, такой фразой: «Первый день русской революции — был днем морального краха русской интеллигенции», — вот мое впечатление от ее поступков и речей.
А.
304
К. П. ПЯТНИЦКОМУ
11 [24] января 1905, Рига.
Дорогой друг — сейчас был у больной, страшно изменилась, но ей лучше. Подробности сообщит Вам Канегиссер, который передаст это письмо.
Пошлите 2 тысячи Герману Красину: Москва, Правление Ярославской ж. д.
Здесь завтра начнется общая забастовка.
Жму руку, если ухудшений не будет, завтра выеду.
Алексей
305
В. И. АНУЧИНУ
После 9 января 1905.
Мой дорогой Василий Иванович!
Сейчас из «Биржёвки» узнал, что подлые опричники Вас тяжело избили и изувечили. Мое сердце с Вами. Я верю, что здесь начало конца кровавого царя. Грядут события, которые вознаградят Вас за ссылки и муки. Привет от друзей. Всегда Ваш
А. Пешков
306
К. П. ПЯТНИЦКОМУ
17 [30] января 1905, Петропавловская крепость.
Дорогой мой друг —
сердечное, горячее спасибо Вам за добрую весть о здоровье Марус»! Признаюсь — эти дни я испытал нечто до сей поры еще неизведанное мной, — так боялся за нее и такие страхи рисовались воображению — оказать стыдно! Включительно до гроба, убранного цветами, и церковного пения. Сегодня, 17-го, вместе с Вашей запиской, получил телеграмму от доктора! Кнорре ив Риги, он сообщает, что сегодня же вечером Марусю перевозят в Петербург, в больницу Канегиссера. Теперь я — спокоен, ибо на Канегиссера очень надеюсь. […] Целую Максима, передайте ему «Шарик-странник» — он стоит за шкафом у меня в комнате — и книги под конторкой.
Очень прошу Вас купить мне:
Иностранцева — Геологию, 1-й т.,
Лункевича — Биологию,
Гааке — Происхождение животного царства,
Ферворна — Общую физиологию,
Келлера — Жизнь моря
и Туссена — Самоучитель французского и немецкого языков.
Направить это нужно через жандарм[ское] управление.
Обеспеченный такими славными книгами и добрыми вестями о здоровье Маруси, я заживу — великолепно, чего от всей души желаю и Вам, дорогой и уважаемый мой друг.
Крепко жму руку.
А. Пешков
Прилагаемое письмо Вы потрудитесь передать Марии Федоровне, в больницу Канегиссера.
307
К. П. ПЯТНИЦКОМУ
20 февраля [5 марта] 1905, Бильдерлингсгоф.
Дорогой мой друг — из всего, что рассказал мне m-r Лонг и рассказывает Маруся, я вывожу, что мне необходимо расшаркаться пред Европой, та» горячо отозвавшейся на факт моего ареста. Но та же Маруся говорит, чтобы я до свидания с Вами ничего не предпринимал в этом направлении, и я вижу, что она права, ибо мне и ей неизвестны степени сочувствия отдельных стран. Посему — я откладываю все это до встречи с Вами, а то может выйти так, что поблагодаришь Буренина и покажешь фигу Брандесу. Посылаю письмо для Амфитеатрова, надеясь, что оно доедет до него.
Здесь — хорошо. Сосны, море, тишина. Удивительная любезность и внимание хозяйки пансиона — она встретила нас, как родных, сейчас же выписала мне все рижские и питерские газеты и заявила, что, если явится полиция, — она швырнет ее вой. Такое же отношение мы встретили и в Риге, в гостинице. Здесь с нас берут за комнаты — 3 — кофе утром, завтрак в 12 ч. из 3-х блюд, чай в 3, обед из 3-х блюд в 6 ч. и молоко в 9 ч. — по 2 р. в сутки с персоны! Много гуляем.
Если Вы имеете какие-либо вести об Леониде, отце и вообще москвичах, — передайте на словах или письмом, а то — очень беспокойно. Газетные слухи о 19-м весьма нас взволновали: посланы телеграммы, письма — ответов нет. Нет ли возможности достать «Освобож[дение]» за январь? Очень бы недурно заявить в бюро газетных вырезок, чтоб присылали все, что будет напечатано о сборниках и лично обо мне.
Как насчет «Детей солнца»? Были Вы, говорили? У меня сердце дрожит за судьбу этой штук», мне все кажется, что ее уничтожат, не потому, что найдут вредной, а так, назло. Здесь, повторяю, хорошо, только — уединенно, и время течет не быстро. Несколько раз в день невольно мысль останавливается на вопросе — а как в Питере? Что там? Как живете Вы? Что Ек[атерина] Пав[ловна] и Макс[им]?
Уже пора бы получить ответы на мои письма к Вам и к ней. Бедняга она, ей даже не удалось толком поговорить со мной. И еще я боюсь, что сынишка нездоров, — на вокзале он был такой скучный и горячий.
Хочется видеть четвертый и учительский сборники — они, вероятно, уже вышли? Вы видите по письму, что в голове у меня — сумятица, не смейтесь! — это естественно. Я много пережил за это время, много людей встало предо мной в новом свете, в душе — такое большое, крепкое уважение к ним. […] В то же время — боюсь за Леонида, — тюрьма — это, пожалуй, ему не по недугу. Есть опасения за отца — по нашим, междоусобным временам долго ли череп человеку расколоть?
Пожалуйста, попросите Вл[адимира] Ал[ександровича] купить мне браунинг, сей инструмент иметь необходимо, как я вижу. Здесь так пустынно, мы ходим по лесу одни и далеко. «Все может быть», — как говорит маляр у Чехова. Очень хочется видеть Вас и мне и М[арии] Ф[едоровне].
Когда собирался писать Вам, мне казалось, что нужно писать очень много, а начал и — все