— Нет. — Я помотал головой. — Зачем? С какой целью? Что вы — именно вы, раджпут из кулы Каччва, потомок богоравного Рамы, — надеялись получить?
— Искупление, — просто ответил индус.
Руки его непроизвольно огладили полы темно-красного кафтана… и я вдруг понял. Не знаю, каким образом раджпут заполучил первые аугменты — подозреваю, их было немало, иначе он попросту избавился бы от нежеланных наращений, — но с той самой поры вся жизнь его была посвящена искуплению воображаемого проступка. Раджпут тянется к славе и смерти, как цветок тянется к солнцу, но слава всякий раз бывала отравлена незваной помощью аугмента, а смерть все не шла. Адит Дев мечтал совершить подвиг — но какие подвиги могут быть в обществе, ориентированном на стабильность, в обществе, где все неординарное выносится на периферию мощным потоком эмиграции?
— Грех не смывают грехом, — проговорил я тихо. — Так вы своей цели не добьетесь.
А потом пути полубезумного от стыда раджпута и властолюбивого администратора пересеклись.
— Но никто не скажет, что Адит Дев отступил от своей раджпути, — пророкотал индус.
Приказ есть приказ. Он не отступит, сколько ни уговаривай. Сейчас он меня убьет, и я ничем не сумею ему помешать.
Перед глазами у меня вспыхнул таймер. Четыре секунды… Я не успел ни удивиться, ни понять, чья это работа… три секунды… а рефлексы, собственные и наращенные, уже сработали: одна за другой вбивались в оперативную память боевые программы, биохимические генераторы подали на синтемышцы повышенное напряжение… две секунды… дикая боль в отмирающих руках пробилась сквозь нейроблокаду, заставляя адреналин кипеть в крови… секунда…
У Катерины Новицкой не было оружия. Она сама была оружием. Два булыжника просвистели в воздухе, точно миниатюрные истребители, заставляя обоих колониальщиков выпасть из боевого ритма, чтобы уклониться, а следом за ними с валуна спрыгнула агентесса, сокрушительным ударом пробивая упрочненные ребра Этьенса.
Когда таймер показал «ноль», я начал стрелять. Мир сузился до предела: алые метки прицела на поле зрения, и мерный отсчет остающихся в магазине патронов: четыре… три… Проклятие, какие уязвимые места есть у этого монстра? Кости у раджпута — из керамики, между ребрами и по животу вживлена кевларовая прошивка. Метить в мягкие ткани и надеяться, что аугмент истечет кровью раньше, чем стопчет нас в кашу?
Глаза. Попробуйте попасть в глаз человеку, когда тот движется настолько быстро, что подстегнутое наркотиками сознание не поспевает за ним, когда взмах рукой или подлый резкий пинок распадаются на цепочку разрозненных кадров. Три последних выстрела, и магазин опустел; лицо Адит Дева представляло собой сплошное месиво под цвет кафтану, но один глаз оставался цел, зловеще поблескивая агатом из мутной кровавой каши.
Этьенс валялся на земле — оглушен или убит, у меня не было времени проверять. Оглушен: медленно поднимается, пошатываясь. Новицкая отступает под натиском Адита Дева, с убийственной точностью, невзирая на раны, размахивающего катаром — здоровенным ножом с поперечной рукояткой, благо настоящий раджпут никогда не расстается с холодным оружием… Стандартные боевые программы, которыми он пользовался, немного не подходили к его массивному телу, но избыток наращений возмещал потерю маневренности.
А я так устал. Не телом — сердцем. Резервных мощностей больше нет. Никаких хитроумных планов. Никакого секретного оружия.
Кроме одного. У наших противников есть такое же, но я был почти уверен, что они не сообразят им воспользоваться. Оно называлось доверием.
Я открыл свой нейраугмент для Новицкой. Открыл полностью, до самых глубинных уровней. Наши боевые алгоритмы слились, взаимодействуя; превращая нас в единый смертоносный механизм. Я отдался искусственно вызванной ярости, позволив программам вести меня в убийственном танце. Пальцы мои омертвели под слоями пластыря, но программа делала скидку: моя подсечка, удар Новицкой, и Этьенс падает, я вбиваю каблук ему в лицо, а Новицкая принимает на плечо удар раджпута, морщась, и почти чудом уходит от сверкающего на солнце клинка, пока я вывожу из строя бывшего — уже бывшего директора Пенроузовской Академии, пинок за пинком превращая в кашу не прикрытые броней гортань и трахею.
Бой длился долго — пять или шесть секунд. Потом даже железному равату Адиту потребовалась передышка. Оказалось, что мы стоим на самом краю обрыва — раджпут чуть поближе, мы в полутора шагах от него. По разные стороны. Разумная предосторожность — в какой-то момент я подумал, что нам крышка, когда неутомимый индиец дважды подряд пытался достать нас прыжками в длину, на какие, думал я прежде, способны одни только ниндзя из лунконгских боевиков.
— Сдавайтесь, рават, — предложил я.
Адит покачал головой. Кровь стекала по его кафтану, оставляя темноватые полоски. Щегольской тюрбан сбился набок, из-под него торчали не спутанные нестриженые кудри, а короткий ежик, прическа человека, привычного к регулярной профилактике внутричерепных наращений. Золотая брошь с рубинами, так поразившая меня при первой нашей встрече, куда-то подевалась.
— Нет, — прошептал он. — Никто не скажет…
Трудно судить, когда из-под ошметков щек проглядывают зубы и белеет композитная кость, но мне показалось, что раджпут задумался на мгновение, будто бы оценивая свои и наши шансы. Потом, видимо, приняв какое-то решение, поднес катар к размочаленным губам.
— Никто не скажет… — повторил он вполголоса, глядя единственным глазом куда-то мимо нас, на вершины Непреклонного хребта.
Потом сделал шаг. Назад.
Нога его не встретила там опоры. Будто подрубленное дерево, раджпут рухнул в пропасть — не издав ни звука, и почему-то это показалось мне душераздирающе печальным.
Не сговариваясь, мы с Новицкой подошли к самому краю, глядя на быстро удаляющуюся красную точку. Вот тело ударилось о выступ скалы, еще раз, и, кружась, полетело дальше.
— Как думаете, — шепотом спросила агентесса, — он после этого… не встанет?
Я задумался. Потом покачал головой.
— Нет. Даже он — нет.
Чтобы выжить после падения с километровой высоты, надо быть не киборгом, а богом. Убийца Конана Сайкса, найденный мною в конце концов и уличенный, был кем угодно, только не сверхъестественным существом. Только люди могут так безнадежно запутаться в собственной жизни.
Ноги как-то вдруг перестали меня держать. Я опустился на край обрыва, пристроив седалище на жестком, теплом камне. Новицкая осторожно присела рядом. Вспомнилось, как мы с раватом Адитом вот так сидели холодной ночью, под пологом авроры — будто в другой жизни.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});