– Да, наверное.
Тимми принюхался к воздуху. Ему показалось, что воздух наэлектризован... может быть, это из-за озона? Или здесь был источник могучей энергии, на этом острове, известном своими непроходимыми джунглями, наверное, самыми дикими на планете... сумасшедшая «смесь» из восьми сотен языков и восьми сотен маленьких королевств, восьми сотен разных культур... место, которое мы называем Новой Гвинеей. До него доносился разговор Пи-Джея и Леви: они вспоминали свою переписку, которая то обрывалась, то снова возобновлялась... Леви говорил, что он всегда верил, что история Тимми Валентайна была олицетворением коллективного бессознательного, неким предупреждением человечеству в темные времена истории. На этот раз телеграмма от Леви ждала их в отеле в Джакарте, что лишний раз убедило Пи-Джея, что он на верном пути.
Не важно, насколько правдивы были их безумные теории. Значение имело лишь то, что его собственная теория достигла своего апогея. Я – тот, у кого целых две тысячи лет по-настоящему не было родной земли, в которой я мог бы заснуть вечным сном, – теперь я, кажется, смогу проснуться после тысячелетних кошмаров и обнаружить, что я... дома, подумал Тимми.
– Мне придется оставить вас, – прервал его размышления Леви. – Я провожу вас до гор Пегунунган-Маоки и там вас покину. Завтра мы едем в Джаяпуру за продуктами.
Всю эту ночь в жалкой лачуге, которая служила баром для местных жителей – нескольких индонезийцев и меланезийцев, занимавшихся заготовкой кокосов, и эксцентричного немца в пробковом шлеме, торчащего здесь со времен захвата острова голландцами, – Тимми только и делал, что рассказывал истории.
Память о прошлом вернулась.
Память: 1445
Под полной луной, в другом дворике, Раду-вампир нашел Раду-Красавчика при смерти: его привязали к фиговому дереву и вонзили ему в зад копье. Его хрупкое бледное тело было так сильно стянуто веревками, что в тех местах, где веревки врезались в тело, образовались кровавые раны. Над ранами кружились мухи. Но он был еще жив, копье вонзили со знанием дела, так, чтобы оно не разорвало жизненно важные органы и не задело сердце; он мог умирать так несколько дней.
Раду-вампир снова выбрался из темницы по просьбе Дракулы. Вновь обернулся черным котом, невидимым под покровом густой листвы. Его снова влекла к себе музыка песни: даже умирая, Раду пел песни своей потерянной родины. Ночь выдалась жаркая и ветреная, самый воздух на вкус был как кровь.
Одинокий охранник, оставленный присматривать за казненным, спал, прислонившись к фиговому дереву. Кот подошел ближе. Булыжники, которыми был вымощен этот двор, были грубыми, поломанными, не чета прекрасной мозаике дворика, примыкавшего к пиршественному залу. Тут и там сквозь прорехи между камнями пробивалась трава. Как и раньше, до его слуха доносился шум моря – шипящий аккомпанемент стенаний ребенка. Слушать эту песню было больно, но еще больнее было знать, насколько бессмысленными были страдания того, кто исполнял эту песню.
Взгляд Раду упал на кота.
– Я вижу тебя, – сказал он, – я знаю, кто ты на самом деле.
Теперь вампир знал, что мальчик его не боится. Люди видели в нем воплощение своих страхов, того, чего они больше всего боялись, а этот мальчик – он ничего не боялся. А раз он ничего не боится, думал вампир, он видит меня таким, какой я на самом деле.
– И кто же я? – спросил он.
– Ты – это я сам, – сказал мальчик. – Ты – мое отражение. Ты – тайная, темная часть меня; ты тот, кем я хочу стать... больше всего на свете.
Боль была невыносимой, Раду закричал – едва слышно, потому что копье, пронзившее его внутренности, лишило его практически всех сил, – а потом, кажется, начал терять сознание.
– Нет! – закричал мальчик-вампир, деливший с Раду его имя. – Ты сам не знаешь, что это такое... быть моим отражением... разделить со мной тьму... если бы ты знал, ты бы этого не хотел. – И он вспомнил Синюю Бороду, который тоже ему говорил, что видит в нем отражение себя (но тогда у него было другое имя. Какое? Ах да... Жанно) и который тоже хотел стать таким же, как он. Неужели я – темное отражение и того, и другого... каждого из людей? – подумал вампир, и ему стало грустно. Неужели когда-то настанет день, когда он с радостью поменяется местами с кем-нибудь из таких вот потерянных душ?
Он долго смотрел на Раду, омытого лунным светом. Бледное лицо ребенка было испещрено пятнами тени листьев фигового дерева. Кровь все еще текла в его венах, сердце все еще билось в его груди. Кровь выливалась наружу, сверкая на древке копья, словно какой-то таинственный темный сок.
– Раду, Раду... для чего ты живешь? И за что умираешь? – спрашивал он и в ярости выл на шумящее море.
Он думал о том, чтобы напасть на Мехмета, когда тот будет спать. Как найти его в этом огромном дворце? Конечно, по запаху...
И он стал ветром. Он бросился вверх, прочь от грубых камней, устилавших дворик. Он обнял умирающего ребенка. Проник всем своим существом в каждую пору на коже мальчика, вошел в его ноздри, смешавшись с дыханием умирающего. Туда... дальше, где он ощутил аромат тела маленького князя... мускусный запах человеческого тела, смешанный с ароматом роз... туда, в глубины плоти... руки, узкая грудь, глаза, уставившиеся в пустоту, губы, на которых вампир ощутил соль морского ветра и соленые слезы... он пил его кровь, нежно и бережно... из его ран, язв и ссадин... всем своим существом... он любил этого мальчика, любил до смерти, так, как когда-то западный ветер любил юного Гиласа в древнем мифе, который рассказывала ему мама, баюкая у себя на коленях.
Моя мама, подумал вампир.
Он не вспоминал о своей прежней, смертной жизни вот уже четырнадцать веков.
Ветер сжал тело ребенка, и его сердце остановилось. Жар вампирского голода раскалил его кровь, так что та жаркими струями брызнула из всех отверстий – рта, ноздрей, глазниц и пор, – и ветер-вампир впитал в себя всю эту кровь, он насытился и вновь обрел человеческий облик.
Запах Мехмета четко отпечатался в его памяти. – Нет! – повторил он еще раз. – Не надо тебе становиться таким же, как я. Это лишь принесет тебе еще больше страданий. – И он вырвал сердце ребенка из груди и бросил его через низкую стену в море.
Теперь он был ищейкой. Запах становился все сильнее. Он мог с уверенностью сказать, что Мехмет был здесь этой ночью. Злорадствуя, возможно, глумясь над Раду, умиравшим в страшных мучениях. Ярость вела его вслед за запахом. Через кухню, где слуги жадно поглощали остатки царского пиршества, потому что уже скоро рассвет и, соблюдая правила рамадана, они будут поститься до самой ночи. По бесконечным коридорам, украшенным картинами с абстрактными узорами – эти люди не благоговели перед человеческим телом и не изображали его на картинах, – через пустые залы, по коврам с замысловатыми узорами... запах становился все сильнее, особенно здесь, возле винтовой лестницы, что опоясывала белую фаллическую башню, увенчанную золотым куполом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});