— Настя, кто это здесь в альбоме у тебя?
Анастасия Михайловна с полотенцем на плече выбегает из кухни.
— Неужель не узнаешь? Не догадываешься? У твоего деда была старшая сестра Лиза. В Сухом Бузиме она вышла замуж за тамошнего священника Капитона Доможилова, так это их дочь, моя покойная свекровь Татьяна Капитоновна…
Я мысленно переношусь в Третьяковскую галерею. Портрет молодой девушки в таежной сетке — Таня Доможилова! То же приветливое лицо, бесконечно милое и женственное, те же молодые, блестящие глаза…
Машина уже стояла у ворот, когда я, второпях дожевав Анастасьины шанежки с черемухой и запив их горячим душистым чаем, выскочила из флигеля с фотоаппаратом и блокнотом.
«Волга» несла меня по следам маленького Сурикова. Пересекли речку Качу, поднялись в гору на Енисейский тракт. Слева от дороги — осеннее жнивье и стога соломы. Желтое крылышко на дорожном столбике с цифрой «9». Девятая верста!.. Заветное место!
… — Ну, куда поедем погулять? — спрашивал брат Александр Иванович, когда Суриков, будучи уже знаменитым художником, гостил в Красноярске.
— Да давай на девятую версту… Люблю я это место! — И они ехали в тарантасе или верхом, а иногда Василий Иванович приходил сюда пешком…
…Перед нами крутые зеленые холмы, машина ныряет между ними и снова выныривает на простор. Пейзаж сменяется осенними, огненного цвета перелесками. Среди оранжевого пламени осин и берез резко вырисовывается колючая темно-зеленая щетина елей. Вот вынырнуло солнце из-за клубящихся плотных облаков. Вспаханная земля, черная, как сажа, готова для озимого сева. Где-то стрекочет трактор…
И вдруг из-за горки на край пахоты вылетает табун коней. Вытянулись в линию, бегут вороные, гнедые, каурые. Сбиваются в кучу, потом разворачиваются и несутся на нас. На сером коньке табунщик с кнутом мчится им наперерез. Прямая, ловкая фигурка быстро перемещается на оранжевом фоне. Кони мчатся уже в обратную сторону. И чудится, что перед глазами одна из акварелей Василия Ивановича Сурикова. А невидимый трактор стрекочет и стрекочет… Последнее село при дороге — Погорельское. Рядами, одна к другой, спаянные тынами, серые сибирские избы. Чайная вместо постоялого двора, возле которого в былые времена стояли распряженные возы, тарантасы, линейки, а сейчас — грузовики, легковые машины на высоких шасси, тракторы.
…Сижу сегодня вечером и вспоминаю мое детство. Помнишь ли, мамаша, как мы в первый раз поехали в Бузим, мне тогда пять лет было? Когда мы выехали из Красноярска, то шел какой-то странник. Сделает два шага да перевернется на одной ноге. Помните или нет? Я ужасно живо все помню! Как потом папа встретил нас за Погорельской поскотиной. Как он каждый день ходил встречать нас. Приехавши в Бузим, остановились у Матониных. Как старуха пекла калачи на поду и говорила: «Кушай, кушай, Вася, пощё не ешь?» И многое, многое иногда припоминаю!..
Так писал Василий Иванович из Петербурга своим родным, тоскуя по родному воздуху, с горячей нежностью вспоминая время, когда отец, Иван Васильевич, плохо чувствуя себя, попросился на службу в село Сухой Бузим.
…Оно лежало в степи к северо-востоку от Красноярска, при слиянии двух речек — Большого и Малого Бузима. Опоясав село, Бузимы объединялись и уже вместе бежали дальше в Енисей.
Степное приволье перемежалось перелесками осиновыми и березовыми, зарослями боярышника и черемухи. В лесочках по осени было полно рыжиков и опят. В Большой Бузим заплывала рыба из Енисея — окунь и хариус. А Малый Бузим так пересыхал за лето, что через него всюду можно было вброд перейти, потому-то и прозвали его Сухим. В селе дома были рубленые, двухэтажные, как крепости, за глухими тынами. В горницах на стенах висели старинные пестрые лубки. В углах иконы в серебряных окладах, начищенных до сверкания.
Жили бузимовцы по старинке, соблюдали посты. Праздники отмечали пышно. В Рождество по домам Христа славили.
Под Новый год гадали, колядовали, ходили ряжеными, размалеванными, от дома к дому, плясали, пели, шутили шутки. На Масленице катались на тройках и тоже рядились на потеху.
В степи, за селом, в гороженных от дикого зверя поскотинах, паслись стада рогатого скота и табуны коней. Земля в степи была плодородная, хлеб родился богатый, покосы обширные, на зиму бузимовцы были обеспечены всем.
Дом Матониных, который снял для семьи Иван Васильевич, стоял на юру, как фонарь. Отовсюду его хорошо было видно. Под окнами протекал Большой Бузим…
… Замедлив ход, наша «Волга» въехала в большое богатое село Сухобузимское. Кино. Клуб. Универмаг. Библиотека. Школа. Книжный магазин. Типография. Все кирпичное, беленое. А старые дома, могучие срубы стоят по двести лет.
— Скажите, где здесь дом Матониных?
Старуха, повязанная платком до бровей, лицо точь-в-точь стрельчихи — матери рыжего стрельца в картине «Утро стрелецкой казни», сказала мне:
— А вот сейчас влево, улица Сурикова. Туда-то. — Темным пальцем она указала направление.
Улица Сурикова, дом четыре. Мы подъезжаем к чудесному дому с белыми ставнями. Он стоит на перекрестке. Я ткнулась в ворота — заперты.
— Кто там?
Пожилой человек на костылях распахнул калитку и с удивлением поглядел на меня.
— Вы Матонин?
— Я.
— Ваш прадед сто лет назад сдавал этот дом моему прадеду. Здесь рос мой дед!
— Внучка Сурикова? Заходите, заходите!
Костыли защелкали по ступенькам высокого крыльца. Мы вошли в дом. Хозяйки не было: уехала в поле.
— На картошках, — виновато улыбнулся хозяин Петр Константинович, — извините уж!
С волнением я оглядывала стены сруба из огромных лиственниц, стены — свидетели беспечного и буйного детства Васи Сурикова, стены, принявшие последний вздох отца его, Ивана Васильевича.
…В феврале Ивану Васильевичу стало совсем худо, и 17-го числа 1859 года он скончался. В жизни Суриковых все перевернулось, словно покатилось под откос.
Прасковья Федоровна, от горя высохшая в комочек, похоронила мужа на сельском кладбище Сухобузимского. Она больше ничего не ждала, ничего не хотела. И так-то была неразговорчива, а тут уж и совсем примолкла…
В весенний день Великого поста поехали они — Прасковья Федоровна с братом, Вася, Катя и трехлетний Саша — на могилу Ивана Васильевича. Снег еще не стаял. Мать бросилась потемневшим лицом на могильный холмик, прямо в сугроб, и запричитала в голос.
В смятении и растерянности слушали дети этот надрывный высокий голос, горький, безутешный плач. Дядя Гаврила стоял безмолвно, терпеливо, все понимал…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});