Я мотнул головой.
— Не. Вот смотри, Джусиха или Никитич — катки. Ну, асфальтоукладчики. Проедутся — костей не найдешь.
— Ха! — улыбнулась Гаечка. — Никитич — скорее бульдозер, а ты — тягач. Ну, фура такая.
Я усмехнулся, вспоминая тягачи из новогодней рекламы «Кока-колы», которая еще не появилась: «Праздник к нам приходит». Что ж, я бы предпочел быть внедорожником, но, похоже, она права.
— Алиса — кабриолет, — продолжила фантазировать Саша. — Илья, хм… Илья, похоже, трамвай.
Ян засмеялся и уточнил:
— Почему?
— Ну, прет к цели по накатанной и не объедет. Димоны — «Жигули», белая и черная. Юра… — Она задумалась и решила не кривить душой: — Юрка, ты — «Москвич».
— Хорошо, не «Запорожец», — буркнул он.
— И Боря с Яном «Жигули»…
Саша увидела Карася и кивнула на него:
— Карась — точно «Запорожец».
Впереди мелькнула коротко стриженная макушка Желтковой, и Гаечка закончила:
— Любка, вон — «инвалидка».
— А кто «Мерседес»? — спросил Кабанов.
Саша подумала и не ответила.
— Ты, Санек, — «восьмерка».
— Почему это? — возмутился он.
— До «девятки» не дорос.
Жаль, что она не разбирается в иномарках, было бы больше маневра для фантазии.
— А ты сама что за тачка? — спросил Баранов.
Гаечка оказалась самокритичной:
— Тоже «Жигуль», наверное.
— «Нива», — ободрил ее я, — боевая подруга, с которой и на рыбалку, и в тайгу, и на дискотеку.
Девушка вскинула голову и просияла. Ее лицо будто бы озарилось светом, и мне впервые за все время подумалось, что она симпатичная: лучистые темно-зеленые глаза, вздернутый нос со стайкой веснушек, которые она старательно припудривала, монгольские скулы и четко очерченные будто нарисованные упрямо сжатые губы. Не классическая красота, но — настоящая, живая.
Борис всю дорогу молчал. Ему предстояло самое ответственное: забрать рисунки у Никитича, дабы было что предъявить.
Вся наша команда проводила его до учительской. Ян показал скрещенные пальцы.
— С богом, — выдохнула Алиса.
Мы остановились под дверью учительской. Борис потупился, кусая губы и глядя на подрагивающие руки, убрал их за спину, шумно сглотнул слюну и посмотрел на меня жалобно. «Спаси меня», — читалось на его лице. Я качнул головой и вздохнул:
— Увы, это твой путь, тебе по нему и идти.
Борис сжал челюсти, зажмурился, поднял руку, чтобы постучать, но опустил ее. Хотелось помочь ему, но это должен был сделать он сам. Не для того, чтобы прокачивать в себе мужественность — ну не боец мой брат, и это нормально! — он никогда не станет альфа-самцом, и не чтобы бороться с собственными страхами: если у тебя какая-то фобия, хоть сколько ты ее ни преодолевай, занятие, с ней связанное, всегда будет пыткой. А нужно ему переступить через себя просто для того, чтобы в меру сил научиться выживать в жестоком мире. И начинать надо сейчас, ведь, когда повзрослеет, никто не будет ничего делать за него.
— Мальчики, что случилось? — обеспокоенно спросила подошедшая англичанка, Илона Анатольевна.
— М… мне нуж… Та… Тамара Никитичка…. Никитична. Я… рисунки. Забрать.
Брат дернул шеей, как подавившаяся птица. Бедолага, как же я его понимал! Все равно что зайти к Кощею и попросить иглу, где его смерть. К тому же Никитич всех запугала. Не помню, если ли у нее дети, если да, наверняка у них неизлечимая форма энуреза. Самого оторопь берет, стоит посмотреть в ее удавьи глаза.
Илона Анатольевна положила руку ему на плечо.
— Идем.
И мы вошли в учительскую втроем. Там суетились человек пятнадцать учителей, сверялись с расписанием, которое еще не выучили. Никитич была там, что-то писала за столом. Наша классная, Елена Ивановна — тоже, с журналом под мышкой она направилась к выходу, но, увидев нас, решила остаться.
— Здравствуйте, — проблеял Борис — Никитич кивнула и уткнулась в писанину.
Брат продолжил:
— Тамара Никитична, можно мне…
— Я хочу, — шепнул я ему на ухо то, чему учил вчера весь вечер, а Наташка помогала играть роль уверенного в себе человека, который в своем праве требовать.
— Я хочу-у, — хрипнул он, и Никитич подняла голову, пронзила его взглядом, сдвинув очки на кончик носа, мгновенно деморализовав Бориса.
Кулаки сжались сами. Давай, малой, не сдавайся! Набрав в грудь побольше воздуха, он выпалил:
— … Забрать свои рисунки… Которые я вам дал на конкурс! — Борис оглянулся на меня, осмелел и добавил: — Где они? — И продолжил, как мы репетировали: — Я целую неделю над ними работал!
Больше всего я боялся, что она пойдет в отказ: «Какие рисунки? Не было никаких рисунков». Но Никиктич почесала ручкой за ухом, припечатала ее к столу и проворчала:
— Мартынов, начнем с того, а твои ли это рисунки?
Борис опять покосился на меня, я кивнул, и он просипел:
— Мои, и я готов это доказать хоть сейчас.
Училка зыркнула недобро и процедила:
— Доказывать он вздумал. Пять минут до урока осталось! — Она посмотрела на часы. — На большой перемене приходи в кабинет химии. Поговорим.
Последнее слово она сказала таким тоном, что Борис позеленел.
Все сложилось само! Она сама назначила место встречи… то есть сходки. Потому что беседа наша, чую, больше будет напоминать криминальные разборки с угрозами и взаимными обвинениями. Отпираться при других учителях и грубить Никитич не стала, приберегла яд для личной встречи. Ну, посмотрим. Меня тоже начало потряхивать, потому что память многоопытного взрослого схлестнулась с моим реальным опытом. Если Эрик и мама не додавят Никитича, это придется делать мне. Смогу ли сковырнуть с места бульдозер или начну заикаться, как сейчас — Борис? Может, лучше сразу заручиться поддержкой Илоны Анатольевны и дрэка пригласить?
Пожалуй, лучше пусть