Читать интересную книгу Московский гость - Михаил Литов

— Ты не хочешь меня? Меня, своего возлюбленного?

— Я хочу, чтобы ты относился ко мне серьезно. Хватит с меня дурака Макаронова, этого клоуна… Я хочу, чтобы ты любил меня.

— Почему же ты отказала мне, сказала нет?

— Но послушай…

— Ты произнесла это роковое нет, не подумав, просто наугад, из каприза, а не потому, что тебя постигло озарение и ты прозрела будущее.

До подобных издевательств над ней он еще не доходил, и в сердце девушки закралось беспокойство. Как всегда отчужденный, бездушно распущенный и исполненный презрения, Шишигин все же вел себя в это утро немного по-новому, словно бы на что-то намекал или втягивал ее в некую игру.

— Ты что-то скрываешь от меня? — спросила Соня.

— Всему когда-нибудь приходит конец, — ответил он с тонкой усмешкой. — Не исключено, что литературная слава Шишигина будет греметь в веках, но сам Шишигин исчезнет, канет в лету, словно его и не было никогда.

— Но всех нас ждет такая участь…

— Однако то, что Соня Лубкова принимает с должной покорностью, заранее воображая себя мраморным скорбным ангелом на собственной могиле, Шишигина, непокорного и самолюбивого, возмущает как гнусная несправедливость.

— Да, но посмертная слава… это же великолепно! Чего еще желать писателю? Ты весь уйдешь в нее, будешь жить в ней… Да и почему ты вообще заговорил об этом? Ты не исчезнешь без следа… как это может быть? Ты, которого я называю другим…

Шишигин встал, приблизился к зеркалу и внимательно посмотрел на свое отображение.

— Учащается пульс… холодеет кровь… немеют члены… развивается необузданная сила…

— Тебе плохо? — с тревогой спросила Соня, вдруг ощутив какую-то скрытую серьезность происходящего.

— Я — первый! Буду примером… — Он вернулся на прежнее место за столом.

— Разреши мне сесть тебе на колени, — попросилась Соня вставая. — Я успокою тебя. Ты вбил себе в голову какие-то странные мысли. Почему именно сегодня? — Шишигин не уклонялся, и она, сев на его колени, положила руки ему на плечи. — Сегодня тебе что-то не по-душе? Скажи правду… Я сегодня нравлюсь тебе меньше? Знаешь, Макаронов, считая своим долгом унижаться предо мной и разыгрывать из себя клоуна в моем присутствии, тем самым вполне определенно держал меня за дурочку. А я такая… ему и не снилось… моя серьезность, мой романтизм, моя глубокая философичность… все это я отдам тебе! Девушки всегда ждут своих принцев, я ждала тебя. Ты пришел, мой принц… О, видел бы ты, какой у тебя сейчас глупый вид! Что же тебя мучит? Глядя на тебя, невозможно угадать, сколько тебе лет. Но все равно ты мой, я все отдам тебе, тебя не отдам никому…

Так лепетала Соня Лубкова, а Шишигин молчал, смотрел на ее шевелящиеся губы и ничего не видел. Это и навело Соню на мысль, что в неизвестных ей страданиях ее друг оскудел разумом. И в самом деле вид у него был довольно глупый, странные изменения произошли в его лице, но объяснялись они отнюдь не упадком умственной деятельности, а гораздо более значительными причинами. Ни привычного лоска, ни мыслящей и чувствующей интеллигентности не осталось на том лице, все вдруг с бредовой суетностью и шероховато, с унылым скрежетом посыпалось в клочья и крошки, между которыми залегли глубокие и страшные трещины, морщины безводной пустыни, истощившейся, усохшей жизни. Среди этого вымирания еще только невидящие глаза Шишигина, устремленные перед собой на грудь льнущей к нему девушки, продолжали жить, они не видели Соню, но видели что-то большее и были полны какой-то жалобной детской грусти.

— Что с тобой? — с содроганием прошептала Соня.

Она хотела встать, собственно говоря отшатнуться, но Шишигин обхватил ее руками, привлек к себе, и в тесноте объятия Соня внезапно почувствовала холод могилы, так что нужно было поскорее отстраниться от этого существа, которое хватало и держало ее с жизненной силой, а обдавало духом смерти, и она забилась в его руках с печальной красотой последнего отчаянного усилия. Однако Шишигин держал ее куда как крепко, сжимал в объятиях, и у нее не было сил вырваться. Она ощутила, что вдавливается во что-то упругое, холодное, гладкое, лишенное выпуклостей и это что-то скользит между ее руками, переваливается через ее плечо и тяжело укладывается на спину, еще теснее притискивая к себе. А перед глазами стояла только темнота шишигинских объятий. Соня все же попыталась приподнять веки, и важно и сумрачно заколыхалось в ужасающей близости большое округлое тело цвета ночи, куда-то стремящееся, медленно текущее. Впрочем, секрета особого в этих перемещениях уже не могло быть, как и то, что перемещалось, не могло уже быть только Шишигиным, а может быть, и вовсе больше не было им. Всюду одновременно двигался и проявлялся этот переменившийся Шишигин, загадочный любовник, сверху, по бокам, и даже снизу, пролез между ногами и поднял ее над полом, как если бы она оседлала облако, а оно и понесло быстрее ветра. И тогда Соня увидела… Змей! Гад! Огромная, неспешно струящаяся тварь с черной кожей! Напряженно покачиваясь, на миг выставилась из оплетающего девушку живого узора узкая голова с горящими злобой глазками и разинутой пастью. Соня закричала, и если бы ужас не мешал ей слышать, она не узнала бы собственный голос.

Гостиница помещалась на набережной, близ мэрии, широкое окно номера, снятого вчера Шишигиным, выходило в тихий переулок, и в его чистой рамке вырисовывался этаж дома на противоположной стороне, лепной, розовый, с прихваченной половинкой какой-то мифологической скульптуры. Номер вдруг превратился в арену, где низко стелились грозовые тучи и дикой музыкой звучали вопли терзаемой плоти, правда, не Сониной поэтической, которую пока только охватывали змеиные кольца, а писательской, измученной пыткой превращения. Соня же кричала от страха, а не от боли, и окно, широкое и ясное, светлое, распахнутое в свободный ликующий мир, откуда доносилась настоящая музыка, окно с картинкой розового дома, лишь оно одно виделось ей еще путем к спасению. В страдающем гаде угасал человеческий голос, терялся, ослабевал, развеивался в завершающих трагических нотах, и пространство вокруг девушки наполнялось отвратительным шипением. Она рванулась; и выскользнула из беспорядка свивающихся вокруг ее нежного и слабого тела колец. До окна было рукой подать, не то что до двери, да и забыла она о двери, ее манила чистота окна, ясность неба за ним, приветливость лиц, которые не то мерещились, не то в самом деле мелькали за стеклами попавшего в рамку этажа. Прыгать, надо сказать, ей предстояло с третьего этажа. Соня крикнула сдавленным голосом: помогите! спасите меня!

Люди, которые шли по переулку, чтобы на набережной влиться в толпу, спешившую к мэрии, задрали головы и посмотрели в ту сторону, откуда донесся крик. Соня вспрыгнула на подоконник, она была готова броситься вниз, на разбитый тротуар и булыжник мостовой, это было лучше, чем снова оказаться в скользких и холодных объятиях пресмыкающегося. Но и тот не терял время даром. Хвост его захлестнулся вокруг ноги девушки. Эта живая черная лента — все, что осталось от писателя Шишигина, с молниеносностью ковра-самолета доставившего свое дарование в столицу и там снискавшего славу, — все разматывалась и разматывалась по комнате, ей не было конца. Злобная, с водопадами светящейся ядовитой влаги вместо глаз головка юркнула под стол и для укрепления придуманной гадом позиции повела гибкое тело вокруг узкой полированной ножки. Затем, едва змей закрепился, большая судорога пробежала по всему его вытянувшемуся на полу телу и пружинисто толкнула Соню с подоконника. Смотревшие с тротуара люди и те, что свесились из окон розового дома, увидели, как девушка полетела вниз головой, увлекая за собой нечто черное, обвившееся вокруг ее ноги. Стоявшие внизу бросились врассыпную, однако живой снаряд, не долетев и до первого этажа, внезапно изменил направление и уже не с быстротой свободного падения, а неторопливо, как бы балуя, упражняясь в какой-то головоломной воздушной акробатике, повлекся к окнам розового дома. И оттуда свидетели необыкновенного происшествия убрались, их словно ветром сдуло. Но остались же в конце концов и смельчаки, истинные очевидцы! Они стояли чуточку в стороне, показывали на летающую девицу пальцами и обменивались впечатлениями, а в иных случаях — т. е. это касается отдельных субъектов, а не всей группы наблюдателей в целом — даже не могли удержаться от смеха. Тот, чьи муки очевидны и вызывают безоговорочное сострадание, порой, случается, выглядит все-таки на редкость комически, особенно на трудном переходе к еще более изощренным пыткам, когда, казалось бы, надо уже остановиться, а вместо этого испытуемый получает новый удар. Впрочем, все искренне полагали, что храбрая представительница слабого пола демонстрирует великолепный, внушающий почтительный ужас и восторг трюк. И их можно понять. Иначе как трюком не назовешь то, что выделывала Соня Лубкова между домами, тем более что влекшаяся за ней лента представлялась страховочным средством, а то и особым механизмом, который носил и болтал ее в воздухе, останавливал и швырял в новые фигуры высшего пилотажа.