Немцы становились вездесущи, их влияние росло, и дуче в глубине души понимал, что должно было последовать за возрождением фашизма. 27 сентября, сопровождаемый генералом Карлом Вольфом, главой СС в Италии, он вернулся в Рокка-делле-Каминате, куда приехали некоторые члены его вновь сформированного правительства, чтобы присягнуть ему как президенту. Как бы акцентируя источник власти, вручившей им новые полномочия, министров доставили в дом полковника Дольмана — представителя СС в Италии, пользовавшегося наибольшим доверием Гиммлера.
Среди этих министров не было экстремистов вроде Джованни Прециози или Роберто Фариначчи, вернувшегося в Кремону с намерением придать своей газете «Regime Fascista» завуалированную антимуссолинистскую направленность. Однако все они были готовы поддерживать союз с Германией. Гвидо Буффарини-Гвиди, назначенный министром внутренних дел, был хорошо известен в фашистских кругах как хитрый и ловкий интриган, но его притязания на этот пост поддержали немцы, которым он неизменно демонстрировал свое восхищение ими. Другой приверженец германского духа, Фернандо Меццасома, получил значительный пост министра народной культуры. Низкорослый и бледнолицый молодой человек, глаза которого казались через толстые стекла очков непомерно большими, Меццасома был последним из талантливых рекрутов фашизма. Он говорил о возрождении партии фашистов и ее новой роли, о необходимости соединить тоталитаризм с социальным радикализмом, но его бурлящий энтузиазм казался Муссолини таким же скучным, как театральные порывы Паволини и расчетливые призывы Буффарини-Гвиди применять суровые меры против врагов Оси. Именно на этих троих — Паволини, Меццасома и Буффарини-Гвиди — уповали немцы, стремясь направить Социальную республику по нужному им пути. Четвертым членом правительства, чья преданность союзу с Германией не подвергалась сомнению, был маршал Родольфо Грациани.
«Я никогда не был фашистом, я солдат, который всегда выполняет приказы», — говорил он одному немецкому офицеру. И хотя он признавался, что разочарован возвратом Муссолини к власти, но его неприязнь к Бадольо и осуждение политических интриг руководства армии вполне искупали его политические «заблуждения». Назначение Грациани на пост министра обороны придало сформированному правительству респектабельный облик. Прочие же министры не отличались ни талантами, ни репутацией. Антонио Трингали-Казанова стал министром юстиции; Доменико Пеллегрини — финансов, Сильвио Гаи — экономики; Эдуардо Морони — сельского хозяйства; Карло Альберто Биггини — просвещения и Джузеппе Певерелли — транспорта. Франческо Мариа Барраку был назначен секретарем президентского совета. Сам Муссолини возглавил министерство иностранных дел, назначив своим заместителем графа Серафино Маццолини. Ретивый служака, впечатлительный и склонный к истеричности Маццолини, чье здоровье к тому же было подорвано туберкулезом и диабетом, хорошо вписывался в ту атмосферу интриг и игнорирования реальности, которая была характерна для Республики.
Муссолини старательно избегал общества министров, вошедших в состав правительства, предпочитая общаться с людьми, не принадлежавшими к политической элите. Среди них были Карло Сильвестри, журналист-социалист, и Никола Бомбаччи, бывший коммунист и вице-секретарь Итальянской социалистической партии, которого он знал с 1902 г., когда они оба преподавали в Гуальтиери. Бомбаччи, друг юности, стал его политическим врагом, однако Муссолини сделал все возможное для него и его семьи, когда в 1937 году тот остался без работы. Впечатлительный Бомбаччи всю жизнь помнил об этом. «Я разделю его участь, — сказал он в ответ на вопрос о том, что он будет делать, если Италия проиграет. — Я никогда не забуду, что он сделал для моей семьи, когда она голодала».
Теперь, решил он, Муссолини сам нуждается в помощи и сочувствии, и он приехал, чтобы побыть с ним в Рокка-делле-Каминате, терпеливо и понимающе выслушивая его постоянные жалобы и обвинения по адресу немцев. Солдаты войск СС постоянно патрулировали территорию, продолжали наблюдать за ним, даже когда дуче, пытаясь вернуть утраченную силу и сноровку, рубил во дворе дрова. Караульная служба осталась за немецкими часовыми и тогда, когда по настоянию Берлина ввиду угрозы сдачи Рима союзникам новое правительство разместилось не в столице, а в Сало на озере Гарда. Муссолини поселился на вилле Фельтринелли в маленьком городе Гарньяно севернее Сало [37] . Специально подобранные из фольксдойче, плохо говорившие по-немецки, и еще хуже по-итальянски, эти иностранцы караульные выводили Муссолини из себя.
«Я не желаю, чтобы все считали меня арестованным», — жаловался он сердито. Его положение фактически таковым и было. «Поразительно, как его стерегут», — писал домой молодой немецкий офицер Фюрст Урах. «Я всегда напеваю или насвистываю, проходя по саду, ведь за каждым деревом стоит эсэсовец с пистолетом, а для видимости поставили еще несколько итальянских чернорубашечников».
Немецкие солдаты на грузовиках сопровождали его, если он куда-то выезжал на автомобиле, немцы прослушивали его телефонные разговоры, заказанные через коммутатор немецкой армии. Его постоянно посещали генерал Вольф, посол Ран, д-р Захариа и полковник Дольман, каждому из них Гиммлер лично приказал ни при каких обстоятельствах не выпускать Муссолини из поля зрения. «Вольф и Дольман — мои тюремщики», — брюзжал дуче, всякий раз, когда, выглянув из окна, видел перед собой немецкую каску. «Они тут всегда, как пятна на шкуре леопарда», — говорил он.
Дуче позволял себе ворчать, когда принимал кого-нибудь из соотечественников, но не в присутствии Гитлера. Однажды в письме он выразил свое недовольство действиями немецких войск, оккупировавших северо-восток Италии, что фактически было почти аннексией, а также немецким правительством, требовавшим полного повиновения с его стороны. Он не получил сколько-нибудь удовлетворительного ответа и больше никогда уже столь откровенно не выражал протеста. При этом дуче находил удовлетворение в том, что пусть хотя бы один раз, но он сделал это. Муссолини часто перечитывал лежавшую в ящике стола копию этого письма и делал это с удовольствием, которое, по мнению одного из его секретарей, было достойно сожаления.
Он не стал протестовать против суда над предателями 25 июля, навязанного ему Гитлером. Он принял условия Гитлера и отдал приказ найти их и предать суду. Он говорил о необходимости продемонстрировать миру, как за его спиной организовали заговор, в который был вовлечен и король; мир также должен был увидеть, что он все еще силен и остается все тем же неумолимым дуче фашизма. Его секретари описывали, как при упоминании имен предателей его лицо принимало выражение беспощадности и бесчувственности одновременно, уподобляясь мраморному изваянию императора Каракаллы. Можно было только догадываться о том, что он в действительности думал. Прятал ли он за этим фасадом холодного безразличия стыд за ту слабость, которая не позволяла ему противиться требованиям Гитлера? Скрывал ли человеческую заботу о безопасности детей Эдды, которых до самого начала декабря немцы продолжали держать в Мюнхене фактически как заложников? Надеялся ли восстановить былую репутацию присущей ему строгой справедливости и беспристрастности? Действительно ли считал, как сам говорил Серфино Маццолини, что эти суды нужны «из чисто государственных соображений»? Действительно ли сам он не хотел этого суда, — как он позже убеждал журналиста Иваноэ Фоссани, — уступив настояниям собственной партии и решительным требованиям немцев, поскольку «это было необходимо для восстановления веры в союз Италии и Германии»?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});