Я попросила Дженни ничего не говорить о концерте моему отцу. Просто сказала, что он немного странно воспринимает подобные вещи. Я точно знала, какой ждать реакции, но объяснить ее было трудно. Благотворительность в нашем доме была поистине взрывоопасной темой. Если мать совершала какой-то добрый, милосердный поступок и бывала достаточно глупа, чтобы поведать об этом отцу, тот фыркал: «О боже, опять леди Милостынька. Эго, эго, эго», или: «Леди Милостынька хвастает, какая она добрая, и милая, и щедрая. Фу!» Через двадцать лет, когда я прочла его книги, там мне не раз попадались те же проповеди, подозрения, разоблачения, относящиеся к любому по-женски непосредственному поступку в пользу ближнего. Холден, встретив монахинь, которые ходят «собирать лепту», думает, что его тетушка или мать Салли Хейс — обе много занимаются благотворительностью, — всегда это проделывают, вырядившись в красивые платья, накрасив губы, «и все такое», а окружающие должны «рассыпаться мелким бесом». Или вот, в рассказе «Хорошо ловится рыбка-бананка» четырехлетняя девочка спрашивает у Симора, где его жена:
— А где та тетя? — спросила Сибилла.
— Та тетя? — Юноша стряхнул песок с негустых волос. — Трудно сказать, Сибиллочка. Она может быть в тысяче мест. Скажем, у парикмахера. Красится в рыжий цвет. Или у себя в комнате — шьет кукол для бедных деток».
Мой отец — я не шучу — скорее переступит через умирающего с голоду, даже не пытаясь ему помочь, лишь бы, помогая, не возгордиться собой: какой, дескать, я молодец. Акт милосердия должен быть безукоризненным, чтобы левая рука не знала, что делает правая. Иначе благотворительность — чистый эгоизм, и грош ей цена.
«Когда к тебе подойдет какая-нибудь божья старушка, торгующая жевательной резинкой, дай ей доллар, если он у тебя найдется, но только если ты сумеешь сделать это не свысока».
«Но для кого благотворительности цена грош?» — можно было бы спросить. Получающий лепту даже не попадает в кадр. Мы созерцаем лишь человека, собирающегося совершить мицву. Остается в тени, пропадает огромное пространство между миссис Хейс и монахинями, между мерзавцем, который подает, втаптывая берущего в грязь, и воплощенным совершенством Божьим. Для отца середины не существует, он не осознает, что Бог, или «благо», может использовать для своих целей и сосуды скудельные. Он не понимает, что это такое: быть довольно-таки добрым. Между совершенством и вечным проклятием никаких градаций нет. Нет между небесами и адом огромной круглой Земли, по которой можно ходить.
К счастью, детям не нужно ничего объяснять, когда у них просишь не рассказывать о чем-то твоим родителям. У родителей свои причуды. Дженни заверила — не беспокойся, я о концерте ничего не скажу.
Отец приехал, мы уселись в машину. Дорогой мы с Дженни пели, чтобы скоротать время. Этой осенью мы выучили немало песенок. Папа был в восторге. Мы пообещали прислать ему из школы запись, но, боюсь, так и не сделали этого. Частично потому, что мне было лень, и это, конечно, нехорошо; а частично из-за того, что у меня возникло странное чувство: отец принял меня за кого-то другого. Не то, чтобы он считал, что мы пели в машине прекрасно или там мило — для него наше пение было совершенным, было самой поэзией. Он так превознес наше пение, что я себя почувствовала обманщицей; если бы мы это записали, он бы сразу же понял, каким обыкновенным, всего-навсего милым — не великолепным — это наше пение было. Странное чувство — когда тебе приписывают силы, которыми ты совершенно точно не обладаешь, ставят на пьедестал, хотя бы и временно.
Через четыре часа мы приехали в Вудсток. Городок был уже украшен, всюду горели белые рождественские огни, зеленели еловые ветви и венки из остролиста. Мы распрощались с Дженни и направились через реку в Корниш.
Чтобы узнать, как по-настоящему выглядит его родной дом, ребенок должен уехать на какое-то время, а потом вернуться. На этот раз я многое заметила. Подъезжая к дому отца, нужно резко свернуть с грунтовки, причем на скорости, иначе не взберешься по крутому склону. Подъездной путь к дому засыпан щебенкой, страшно колючей, когда по ней ходишь босиком. Зимой она осыпается, коварно скользит.
Шебенка приводит к воротам гаража. Из гаража к дому наверх проложен подземный ход: несколько дюжин маленьких ступенек. Ступеньки по какой-то причине ниже стандартных, и приходится ступать мелкими, детскими шажками. Нас, длинноногих Сэлинджеров, это раздражает. Наверху — две двери. Одна — в подвал дома. Подвал больше похож на пещеру. Это потому, что участок, выбранный отцом, вовсе не подходил для строительства. Пришлось взрывать динамитом скалу, чтобы пристроить дом на самом обрыве — так альпинисты подвешивают свои палатки на вертикальной стене. Подвал вырублен в скале, только пол залит цементом: нужно было сделать его достаточно ровным, чтобы поставить холодильник и стиральную машину с сушилкой. Через другую дверь попадают в дом. Но не сразу. Чтобы добраться до гостиной этого скромного одноэтажного шале, требуется еще подняться на целый лестничный пролет.
Потолок в гостиной — то, что на современном жаргоне называется «соборный», то есть, выше обычных восьми футов, несколько наклонный. Целый ряд окон выходит на гору Эскатни и соседний штат Нью-Йорк. Из Корнишского дома, где я росла, тоже открывалась широкая панорама, но там все же было чувство уюта, обустроенности — трава, деревья, а тут дом висит над обрывом, и нет ощущения твердой почвы под ногами. Будто ты не в настоящем жилом доме, а в аэроплане или на крыше небоскреба. На краю пропасти.
Не знаю, замечает ли это отец. Я о таких вещах с ним не говорила. Это могло бы его задеть. К тому же и пресловутый вид открывается редко. Отец держит шторы задернутыми или почти задернутыми, днем и ночью. Свет проникает туда, где шторы расходятся, ложась на спинки стульев или на столики. Пейзаж демонстрируется только в особых случаях — для гостей, совсем как в семьях среднего достатка, только для гостей снимают чехлы с «хорошей мебели». Дом моего брата, как я заметила в свой последний визит, столь же странно соотнесен с величием и красотой окружающего пейзажа. Брат построил дом на крутом склоне в Малибу, дешево купив землю, потому что агенты по недвижимости считали ее непригодной для строительства. Окно во всю стену выходит на Тихий океан, перед вами разворачивается настоящая панорама, которая выгодно оттеняется дорогим современным дизайном. Но при этом шторы из прелестной, вытканной вручную, похожей на рисовую бумагу, ткани опущены днем и ночью, 95 процентов времени. Поднимают их лишь иногда, чтобы полюбоваться закатом, или по случаю моего приезда — я люблю сидеть и смотреть на море.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});