Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После смерти Микеланджело многие написанные им в Сикстинской капелле обнаженные тела скрыли: пририсовали покрывала — сорок штук. Сейчас, при полной расчистке и восстановлении первозданного оригинала, двадцать три покрывала оставили. Легко упрекнуть Ватикан в лицемерии и ханжестве, но нельзя и не посочувствовать: в те времена церковь была безраздельно господствующей идеологической силой и могла позволить себе вольности, сейчас она вынуждена вести себя осмотрительней. Учитывать, например, что в те времена не было иных публичных мест с изображениями голых женщин и мужчин, сейчас это зрелище доступнее. Оттого нынешний папа и должен был в своей речи построить красивую, но не слишком убедительную концепцию «телесного богословия», чтобы обосновать разгул плоти, открытый католикам японцами.
Что до искусства, не знаю, какие ощущения владели душой человека Ренессанса, но нам для значительности необходима тайна, загадка, недоговоренность. Слой недосказанности на росписи Микеланджело вполне материален — лампы, печи и свечи, — но разве свеча в Сикстинской капелле — это просто свеча? И то, что она там коптила четыре с половиной века подряд, — это факт культуры.
И вообще — нужно ли и возможно ли бороться с течением лет? Этот вопрос возникает каждый раз, когда я вижу вычищенный пескоструйными машинами собор. Безнадежны как попытки прорваться в будущее, так и укрыться в прошлом — не помогут ни ракета, ни колокольня.
Да, наши предки строили собор таким, каким мы теперь заново сделали его, — желтеньким, но нам-то он достался сереньким. А копоть столетий легла не только на стены, но и на человека, и мы собору достались такими, какие мы есть, — цвета времени.
1994Рейхстаг снова взят
Две недели с первых полос европейских газет не сходила загадочная картинка: окруженная толпой огромная подарочная коробка. Это берлинский Рейхстаг, который упаковал знаменитый художник-концептуалист Христо. Среди зевак оказался и я, специально съездив в Берлин своими глазами посмотреть на эту диковину.
Зрелище действительно трудновообразимое — пока не побываешь вблизи сам. Посреди чистого поля — а Рейхстаг (если кто его по возрасту не брал или просто не видел) стоит отдельно и привольно — возвышается, пожалуй, даже не сооружение, потому что не по ведомству архитектуры: призрак, Моби Дик, фата-моргана. Нечто воздушное и легкое, на фоне облаков похожее на облако. Перепоясав ткань пятнадцатью километрами ярко-синих канатов, Христо использовал 100 тысяч квадратных метров серебристого полипропилена, чтобы тщательно завернуть одно из самых исторически важных зданий в мире. А вокруг толпится народ, дивясь, недоумевая, негодуя, восторгаясь.
Разрешение на затею Христо вынес бундестаг в общем-то небольшим перевесом голосов, а среди стойких противников был, например, сам канцлер Коль. Я наблюдал упакованный Рейхстаг в смешанной немецко-русской компании, где голоса разделились, как в бундестаге. Первым делом задается классический вопрос: зачем?
Прежде всего это красиво. Я приходил к Рейхстагу и ранним утром, и солнечным днем, и ночью. Опытный упаковщик Христо, на счету которого завернутый мост в Париже и обвернутые острова в Карибском море, учел все: его берлинское произведение прекрасно и таинственно — что в искусстве неразделимо — в любое время суток.
Строгие, стройно ниспадающие складки придают зданию неожиданное сходство с греческой статуей, и я поймал себя на мысли, что вот оно, вот чему я свидетель, — так новейшая история переходит в античность, в историю древнюю.
Быть может, акция Христо и есть наиболее наглядный символ конца страшного XX века. Еще точнее — символ наступления века XXI, для которого многозначный зловещий Рейхстаг встанет в ряд с нужными только туристам пирамидами.
Конечно, Христо забегает вперед: достаточно взглянуть на окружающий город, в котором разделявшая его Стена хоть и исчезла, но ощущается явно и болезненно. Поразительное чувство возникает в Берлине: богатая столица богатейшей страны едва ли не ежеминутно напоминает о том, что была война, что потом была «холодная война», что мир был разделен и разорван.
Преуспевающий город с незаживающей драмой. Потуги Западного Берлина стать европейским Манхэттеном, заведомо обреченные на провал по тысяче очевидных причин. Осыпающаяся имперская роскошь прусско-советского Восточного Берлина. Воспетая в книгах и кино площадь Александерплац, окруженная хрущевскими коробками и увенчанная пятиметровой фигурой Майкла Джексона. Зияющие раны пустырей в центре города, шрамы руин по обе стороны рухнувшей Стены, уродливые нашлепки строек на главных улицах. Берлин пока остается разрубленным на части, и всему миру далеко до гармонии.
Броский символ Христо не фиксирует, а предрекает. Но художнику и положено забегать вперед. Главное: Рейхстаг уже можно упаковать в серебристую ткань, чтобы к нему стягивались безоружные толпы, а не наоборот.
1995Ограбление века: смысл буквальный
Я только что был в Норвегии — как известно, одной из самых благополучных, главное — спокойных стран Европы, да и всего мира. И эпидемия терроризма норвежцев, к счастью, не коснулась. Но там совсем недавно произошло нечто, что напрямую, как мне кажется, связано с темой нашего сегодняшнего собрания. Связано, я бы сказал, стилистически. Тихая Норвегия до сих пор возбуждена наглым и грубым ограблением, случившимся 22 августа 2004 года.
Из Музея Мунка в Осло вынесли две самые известные картины выдающегося норвежского художника Эдварда Мунка — «Крик» и «Мадонну». Другой вариант картины «Крик» уже крали однажды, из Национальной галереи. Но тогда именно украли, а сейчас именно вынесли, взяли на гоп-стоп. Вроде не так уж важно, кража или грабеж, но — характерная примета времени. Как красиво показывают в кино интеллектуально-технические ухищрения, тянущие на Нобелевку, к которым прибегают виртуозы, чтобы стащить шедевры. А тут просто, тупо, результативно. Примерно то же самое происходит с терроризмом: вместо того чтобы разрабатывать схемы, можно оглянуться на длинную нетерпеливую очередь самоубийц и из нее кого-то выдернуть.
В этом смысле особенно примечательно, что именно похитили. Мунковский «Крик» — не просто икона экспрессионизма, это автопортрет ХХ века. Можно ни разу в жизни не быть в музее, никогда не слышать имени Мунка, но «Крик» знают все. Этот разинутый в вопле рот, эти дико искривленные линии не только человеческого тела, но и всего вокруг одинокого человека. «Крик» — анти-Джоконда или, если угодно, Джоконда ХХ века.
У Леонардо — соразмерность, покой, гармония плюс улыбочка эта: догадывайся почему. Хотя ясно: нам оттуда привет, над нами усмешка, как это мы таращимся.
У Мунка — хаос и ужас и намеков никаких, все впрямую, потому что времени задумываться и догадываться нет: бежать, бежать и бежать, хотя некуда.
В «Мадонне» как раз широкое поле для интерпретаций. Не зря у нее названий несколько: «Мадонна», «Зачатие», «Женщина в акте любви». Последнее, технологическое, точнее всего. Женщина как жизнетворная и одновременно губительная стихия. Мунк в этом понимал. Он, которого называли самым красивым мужчиной Норвегии, от женщин не знал отбою, но отбивался отчаянно, то есть боялся и сбегал от них. На его картинах полно женщин-вампиров — та, которую унесли, вовсе не самая зловещая. В отличие от «Крика» она — многозначная, и легко представить ее в качестве хоругви, и феминистки, и женоненавистника (если вдуматься, не такая уж между ними разница). Вот эту сверхусложненную женщину и убрали с глаз долой.
То, что произошло в Осло 22 августа, — ограбление века. Не в расхожем и затертом журналистском значении, а в самом буквальном: ограблен ХХ век.
Не надо каждый раз и из всего делать символ и искать глубинных значений. Но здесь уж очень наглядный случай: в очередной раз подведен итог ушедшего столетия. Не так трагично и впечатляющее, как 11 сентября, но аналогия напрашивается: «Крик» — живописный аналог того страха, который теоретически описал сосед Мунка по Скандинавии — Кьеркегор, который практически сопровождал человека ХХ века на протяжении почти всего столетия: с Цусимой, «Титаником», двумя мировыми, революциями без счета, Соловками, Освенцимом, Хатынью и Катынью, Колымой, Хиросимой, кхмерами и хунвэйбинами, Чернобылем. Нам напомнили: другое, простое наступило время, нечего рисовать страх, некогда, надо просто бояться.
2004Рембрандт перед зеркалом
Рембрандт, которому исполнилось четыреста лет, — самый, пожалуй, современный из великих старых мастеров. Он не просто восхищает и заставляет задуматься — он учит прямым и внятным способом: своими несравненными автопортретами.
- Похвальное слово штампу, или Родная кровь - Петр Вайль - Публицистика
- Иосиф Бродский: труды и дни - Петр Вайль - Публицистика
- Почему христианские народы вообще и в особенности русский находятся теперь в бедственном положении - Лев Толстой - Публицистика
- Любовь к себе. Эссе - Александр Иванович Алтунин - Менеджмент и кадры / Публицистика / Науки: разное
- Древняя мудрость Руси. Сказки. Летописи. Былины - Владимир Жикаренцев - Публицистика