— Надо сделать тарарам. Адеева по шапке! Выбрать новый рабочком. Всех лентяев и рвачей к черту! Храповку к черту! Усевичу указать его место. Леднева заставить работать. Военное положение!
— Но с чего начинать? — Леднев уцепился за Грохотова.
— Можно выбрать половину шпал с узкоколейки?
— Можно.
— С этого и начнем. До печек провертимся на шпалах.
Только что вернувшийся из Брехаловки, Леднев стоял в своей холодной, как мировое безвоздушное пространство, юрте. На него через отверстие в куполе, кем-то открытое, источали немощный зябкий свет две белые звезды. Он глядел на них и думал, что ему делать — поискать ли дров, взять ли телефон, разбудить Елкина и категорически заявить: «Ухожу. Если я преступник, то посылайте стражу, я готов». Пробродить ли до рассвета в степи, вернуться ли в Брехаловку и лечь там вповалку с машинистами.
Он вышел из юрты и направился к выемке, чтобы пересчитать шпалы узкоколейки и прикинуть, сколько же кубометров можно выбрать на дрова. Странное предприятие — после двенадцати ночи при сорокаградусном морозе пересчитывать шпалы. Но разве не странно сидеть в юрте и замерзать, или попросить у Елкина тюрьму, или пойти греться к Адееву?
Леднев шел не спеша, ногами нащупывая шпалы, заметенные снегом. Впереди завизжали колеса брички. Что-то железное ударилось о рельсы и заставило их прогудеть долго, жалобно. Инженер обогнул каменный выступ, закрывающий даль выемки, и остановился озадаченный: впереди выбирали шпалы. На борту выемки стояла пустая бричка, другая, нагруженная белыми брусьями, уходила к Храповке.
«Воруют последнее тепло», — догадался Леднев и задрожал от злобы. Потом, крадучись, обходом прибежал в Брехаловку, разбудил машинистов. Они похватали ломы, лопаты и, разделившись на несколько групп, окружили воров. Пошла свалка. С булыжниками в руках Леднев вклинился в нее. Не думая, что может убить и что его могут убить, он норовил попадать в головы и скулы. Когда воры были прижаты к каменной стене и запросили пощады, Леднев схватил одного, поднявшего вверх руки, и ударил по затылку. Тот, застонав, упал, а Леднев почувствовал сладкую дрожь в сердце. Несколько часов до полного рассвета, пока писал на храповцев протокол, потом с машинистами обыскал их землянушки и отбирал дрова, он ощущал непривычную для себя, затопляющую все иные чувства радость.
Отобранные дрова развезли строителям, сбросили охапку и к юрте Леднева. Он затопил печку, лег на кошму поближе к красному пышущему зноем боку печурки и подумал: «Какое счастье — тепло, крыша, отдых!»
По пути в рабочком к нему забежала Шура и объявила:
— Девять часов. Пора в контору, идите! Печку я закрою.
Леднев послушно вышел. К полудню тысячу шпал вывезли в городок, узкоколейку уложили заново, компрессоры и экскаваторы начали работу, в гараже зашевелились шоферы.
Леднев сидел в конторе, окруженный толпой. Все узнали, что он взялся за дело, и все шли к нему — с жалобами, что их обделили в дровах, с требованиями спецодежды, с просьбами о квартирах.
Пришел Адеев, грубо дернул Леднева за рукав и спросил:
— Кто разрешил жечь шпалы?
— Я, начальник дистанции и этого разъезда, — ответил Леднев.
— А я требую распределение дров передать рабочкому, — начальственно сказал Адеев.
— Администрация сумеет сама. В мои дела прошу не вмешиваться! — Леднев отвернулся от Адеева и занялся жалобой рабочего на несправедливое распределение квартир: Усевич имеет комнату в бараке и юрту, которую занимает его сожительница, никакого отношения к дороге не имеющая.
Леднев приказал освободить юрту от Зоечки.
Через несколько минут прибежала Зоечка в слезах, с криком:
— Завхоз хулиганит, он выбросил меня на мороз. Я пойду в суд, я, я…
— Я приказал освободить юрту. Пусть о вас беспокоятся те, кому служите вы! — И Леднев попросил Зоечку не мешать ему работать.
Приехала комиссия из участкового управления дороги. Общим профсоюзным собранием рабочком был лишен полномочий: Адеев — за администрирование и развал дисциплины на разъезде, прочие члены — за бездеятельность и попустительство.
Леднев пережил пять часов унизительного состояния, с которым может сравниться разве только пытка у позорного столба. Адеев не хотел признавать ни одного обвинения, предъявленного ему, он по-прежнему считал себя спасителем разъезда, виновником же всех бед Леднева. Он упорно доказывал, что Леднев — вредитель, дезертир, анархист и сукин сын чистейшей марки.
Не щадили Леднева и многие другие. «Дезертир, лентяй, барин, бюрократ», — весь вечер стучалось в розовые уши инженера. Сотни глаз оценивали и ощупывали его.
Леднев не защищался, стоя в задних рядах, он кутался в клубы табачного дыма и пренебрежительно кривил губы. Не раз порывался уйти, но Шура, стоявшая рядом с ним, всякий раз хватала его за руку и говорила:
— Натворили, теперь имейте храбрость стыд принять!
После совещания Леднев пригласил Шуру к себе.
— Мне, — сказал он, щелкнув суставами пальцев, — решительно непонятно все, что творится. Дичь, какой-то шабаш! Допустим, я вольно или невольно навредил и меня за это гонят — это я понимаю. Но оставить человека, почти уговорить, а потом публично поносить его… Меня же теперь не должен слушаться ни один конюх. Что это, сознательно хотят обозлить человека? Или это хамство, ни на что не рассчитанное, органическое хамство?!
— Общественное наказание гражданину, который забыл свои обязанности.
— Да я, может, и гражданином-то быть не желаю!
— Но вы взяли на себя определенные обязательства?
— И я выполнял их.
— Плохо!..
— Вполне удовлетворительно. Это мне не укор, если вы и подобные вам обязанности гражданина понимают как постоянное жертвоприношение, если они рады дохнуть здесь. Я уйду, меня не устраивает эта зоология. Видели, каким зверем глядел на меня Адеев? Какое желанье разорвать меня у Зоечки? С каким наслаждением вредит мне Усевич! Я должен быть тоже зверем, иначе меня съедят, быть тем, чем был утром: — Я дрался с храповцами, как пес. — Леднев шагнул к телефону.
— Мы вас не отпустим! — Шура ликующе засмеялась.
— Я брошу все и уеду. — Леднев презрительно фыркнул.
— Не уедете. Пешком, может быть, уйдете, а уехать — нет. Ни один шофер, ни один конюх не повезет вас.
— Чепуха!
— Не повезет. Пока вы с нами — вы сила, а наперекор — нуль.
— Позвольте, кто это — вы?
— Нас много-много: Фомин, Елкин, Козинов, Гусев… Вся та масса, которая решила построить Турксиб и построит. Она многое решила сделать и сделает!
— Но мысль мою?..
— Мысль пусть, а руки ваши мы повернем по-своему. Леднев долго колесил по юрте, временами взглядывая на Шуру о чем-то думающую и улыбающуюся чему-то. Наконец он сказал:
— Я, пожалуй, противиться и не буду. Я готов и посумасшествовать за компанию. Авось это и обогатит меня.
Машинисты сделались тем мотором, который впрягся в расшатанную колымагу разъезда и потащил ее к смычке. Это совершилось само собой по мелочам — сначала несколько человек выбрали в штаб социалистического соревнования и ударничества, а Николая Грохотова начальником штаба, потом несколько человек выдвинули в комиссию по подготовке перевыборов рабочкома, а Шуру в секретари этой комиссии.
Знавшие раньше, что они самая устойчивая сила на разъезде и что им придется поработать, машинисты, оказавшись главным двигателем, все же переполошились и прибежали к Грохотову.
— А ловко нас вытолкнули на самый юр, — говорил Гробов, беспокойно почесывая поясницу, точно в нее впился клещ. — Я, выпивошка, и вдруг — председатель комиссии по поднятию производительности и дисциплины. Эвона, куда хватил! Ну, Гробов, — он крепко саданул себя кулаком в грудь, — угробишь смычку, зададут!
— Пить брось, дай зарок! — посоветовала Шура.
— Эхма! Не все от безделья пьют, бывает и от трудов.
В первое утро своей общественной деятельности Гробов встал на два часа раньше обычного и пошел будить рабочих.
— Товарищи, поднимайся!
— Да ты одурел, куда в такую рань?! — сердито ворчали на него. — Два часа околачиваться попусту на морозе. Самого тебя что за нужда прет?!
— Потому как я председатель по поднятию производительности… А самое главное поднятие — поднятие с постели. Вставай, товарищи, вставай! За переработку заплатят.
Ему удалось на час раньше обычного открыть гараж, кухню, столовую, с помощью жен рабочих сократить время на подачу обедов.
Вечером он пришел в Брехаловку и попросил у Шуры разрешения пропустить стаканчик.
— Ты что, за старое, пьянствовать? Эх, Гробов, Гробов!
— Пьянствовать! Скажет тоже! Обогреться чутельку. — Лицо машиниста сморщилось от хитренького смеха. — Покончить с водочкой мне не под силу, я и придумал тайком отводить душу здесь, у тебя. Если приду навеселе, не суди, знай — строительство потребовало. Не пучь глаза, я в Храповку: есть слушок, затевают налет на наши шпалы.