Наконец-то! А как теперь сажать? Триммера не помогут. Ручка в передней кабине маячит перед глазами и будто манит: ну, возьми меня, возьми. Дотянешься, и самолет в твоей власти.
Встречный поток такой сильный, что головы не высунуть. Надо убрать газ, уменьшить скорость. Вот так. Стрелка указателя скорости поползла обратно и остановилась на 80. Теперь можно попробовать.
Омельченко ниже опустил очки, потуже затянул пряжку шлемофона и высунулся из-за козырька. Воздушный поток с остервенением набросился на него, хватал за воротник комбинезона, стремясь выбросить его за борт. Ему удалось с трудом дотянуться до среза передней кабины. Не зря он занимался спортом, не зря мальчишкой лазал по вагонам, прыгая с крыши на крышу.
Срез передней кабины хотя и гладкий, но пальцы намертво вцепились в ребро. Второй рукой он ухватился за козырек своей кабины и пополз вперед. Голова достигла, наконец, выемки. Теперь перехватиться за борт… Ветер будто усилился, руки ныли от напряжения и слабели. Еще чуть-чуть… Еще один рывок, и рука вцепилась в край борта кабины.
Как он перевалился и оказался в кресле, сам не понял. Перевел дыхание, взялся за ручку управления. Она послушно подалась вперед, и самолет опустил нос. Спасен!
Он произвел на аэродроме посадку. Едва спустился из кабины на землю, как ноги утонули в грязи. Удивительно вязкая и неприятная грязь. Она стала засасывать его, как болотная трясина. Он ухватился за крыло самолета, но ноги уходили все глубже и глубже. Хотел крикнуть, позвать механика — горло будто заклинило. Все-таки удалось протолкнуть комок, и он прохрипел что-то. И проснулся. Выругался вслух — надо же присниться такой ерунде. В сновидения не верил, но в этот раз почему-то подумалось: быть неприятностям.
Взглянул на наручные часы. Без пяти десять. Можно спать еще три часа. На соседних койках раздавался богатырский храп. А ему спать уже не хотелось. И на душе было так пакостно, будто и в самом деле вляпался в грязь.
Дежурный по казарме, увидев, что командир поднял голову, заторопился к нему.
— Товарищ подполковник, прилетел генерал Тупиков, просил передать, как только вы проснетесь, явиться к нему.
«Какое срочное дело привело командира корпуса в полк? — пытался понять Омельченко. — Новое боевое задание или награды летчикам? На троих, в том числе и на Омельченко, было послано представление к званию Героя. Неужто?… Вряд ли, слишком быстро. В Москве с такими делами не спешат».
Омельченко торопливо собрался и отправился в штаб дивизии, благо он располагался рядом со штабом полка.
Генерал Тупиков проводил совещание с дивизионным начальством. Омельченко зашел к дежурному, в надежде получить кое-какую информацию. Но дежурный на его вопросы лишь пожимал плечами.
— А настроение у генерала?
— По-моему, паршивое, — усмехнулся дежурный. — С меня стружку снял за то, что не знал точно, сколько самолетов находится на боевом задании.
Кабинет Меньшикова открылся, и оттуда вышли начальник штаба, начальник политотдела и еще трое офицеров, прибывших в дивизию около месяца назад.
Омельченко пошел им навстречу.
— Привет, Александр Михайлович, — протянул ему руку начальник политотдела. — После беседы с генералом зайди ко мне.
— Зачем я ему?
Полковник невесело чему-то усмехнулся.
— Он объяснит.
Усмешка начальника политотдела ничего хорошего не предвещала.
Тупиков сидел с Меньшиковым, крупный, симпатичный, в новеньком кожаном реглане. Окинул вошедшего хмурым взглядом и, не поздоровавшись, кивнул на стул.
— Присаживайтесь.
Меньшиков виновато опустил глаза.
Омельченко сел.
— Слушаю, товарищ генерал.
— Нет уж, это мы тебя послушаем. — Тупиков уставился на него проломным взглядом. — Докладывайте, как дела у вас, как настроение, как дисциплина.
— Дела неплохие. — Омельченко был сбит с толку вопросами, ответ на которые генерал отлично знал по донесениям, и переходом с «ты» на «вы» и обратно. — Прошлой ночью нанесли бомбовый удар по Севастопольскому порту. По предварительным данным, уничтожены склады боеприпасов — был виден большой взрыв, — с горючим и техникой; повреждено четыре судна.
— Это мне известно, — насупился Тупиков. — Вы доложите мне лучше о дисциплине в полку.
«Неужто кто-то натворил что-то ночью?» Но вряд ли Тупиков прилетел из-за такой мелочи.
— На дисциплину тоже пока не жалуюсь, — твердо ответил Омельченко. — Люди понимают, что война, и честно выполняют свой долг. Мелкие нарушения, само собой, случаются…
— Мелкие? — Тупиков полез в карман и достал листок бумаги. Пробежал по нему глазами. — Пьянки, драки — мелкие?
— Я не знаю, что вы имеете в виду.
— Не знаете? — Тупиков снова заглянул в листок — С летчиком Филатовым по возвращении его в часть пьянствовал?
«Вот он о какой пьянке».
— Выпивал, — честно признался Омельченко. — Человек, можно сказать, с того света вернулся. Один из лучших летчиков. Но никакой драки не было.
Тупиков снова взглянул на бумагу.
— Заведующего столовой старшину Панюшкина просил достать выпивку?
«И об этом написали».
— Просил. Зароконян в полете погиб. И весь полк на краю гибели был — туман запасные аэродромы закрыл. Чудом удалось посадить сорок семь экипажей.
— Ты мне тут свою удаль не выставляй, знаю я о той посадке. Ты ответь: к лицу командиру полка, подполковнику, вымаливать у старшины водку? Куда ты его толкаешь и как будешь требовать с него порядок, чтобы не воровал?
Лицо Омельченко горело от стыда. И что можно сказать в оправдание.
— Виноват, товарищ генерал. Не подумал тогда.
— А надо думать всегда! — повысил голос Тупиков. — Какой же ты, к хрену, командир, если пьянствуешь с подчиненными, драки учиняешь.
— Никаких драк я не учинял, — возразил Омельченко. — Это поклеп.
— Поклеп? А председателю колхоза кто на Новый год по физиономии съездил?
«И тут все передернули, с ног на голову поставили…»
— Не бил я его. А следовало. Нажрался, как свинья, и хвастаться стал, сколько он для фронта сделал, когда под немцами был, а что фашистам помогал, умолчал, хотя мне хорошо было известно.
— Не твоего ума дело, — оборвал его Тупиков. — Без тебя разберутся, чем он при немцах занимался. А руки распускать…
— Да не бил я его, — сорвался и Омельченко. — Пригрозил только, чтоб заткнулся. И из-за стола выставил.
— Лихой ты командир, — усмехнулся Тупиков. — Как это у Пушкина? «Ты парень, может, и не трус, да глуп…» В общем, будем решать, что с тобой делать…