Прежние друзья его выросли, стали взрослыми зрелыми мужчинами, женились и имели детей; ушли дальше по дороге прямоидущего человеческого времени. А Андреас — нет; он юношей остался и сохранил интерес к искусству и разного рода рассуждениям. Прежде любимый его приятель Генрих потолстел и оплешивел немного, унаследовал отцовскую книготорговлю, и Андреас часто захаживал в его лавку, как прежде когда-то захаживал в лавку его отца; и вел теперь беседы с молодым сыном Генриха, так же, как прежде беседовал с самим Генрихом. Но теперь у Андреаса не было денег на покупку книг. Однако Генрих охотно давал ему книги домой — почитать, зная, что Андреас вернет их чистыми и неиспорченными. Толстая жена Генриха угощала Андреаса обедом или просто чем-нибудь вкусным; и когда он, учтиво поблагодарив ее, уходил; она сожалеюще покачивала головой и вспоминала, каким прекрасным юношей был Андреас, и как она сама на него заглядывалась. Ее дочь, девочка лет двенадцати, с любопытством смотрела на мать. Андреас и теперь был прекрасным, хотя и безумным юношей, но совершенно невозможно было представить себе толстую добродушную мать юной девушкой… А четырехлетняя девочка, самый младший ребенок Генриха, была в Андреаса просто влюблена. Однажды она сгребла в охапку свои игрушки, принесла их в большую комнату, положила перед гостем со словами:
— Это тебе!.. — и убежала смущенная, с раскрасневшимся личиком. Андреас поднялся в детскую комнату, отнес игрушки обратно, и поблагодарил малышку учтиво, как взрослую девицу, что доставило ей большое удовольствие.
Дети любили Андреаса. Никому бы в голову не пришло дразнить, мучить его. Да и все в городе любили его; говорили, что это «ребенок», «большой ребенок». Не по уму, конечно, считали его ребенком, не по его познаниям, которые оставались обширными; но по детскому открытому интересу к миру, к людям, к предметам и явлениям; по этим его попыткам осмыслить то, что было вокруг, и то, о чем он читал; а читал он по-прежнему много, и все придумывал объяснения… Оставалось в нем то, что другие люди после детства теряют…
Очень тревожился Андреас, когда у него делались головные боли, ныли виски и переносица. Тогда он не мог читать и это его мучило. Мать успокаивала его, говорила, что боли скоро пройдут, укладывала в постель и клала ему на лоб уксусные примочки. Когда ему становилось полегче, он садился на постели, спустив ноги, брал лютню, играл и пел. Иногда шел в один трактир, где любил бывать. Хозяину уже давно было известно, какое угощение нравится Андреасу. Он ставил Андреасу на стол кружку некрепкого пива и на закуску — колбасу без перца и белую булку. Если день был праздничный или воскресный, в этот трактир захаживали и прежние приятели Андреаса, теперь уже давно солидные горожане-ремесленники. Они надеялись встретить Андреаса и радовались, если как раз заставали его в трактире. Наперебой стремились сказать ему что-нибудь доброе, совали ему деньги. Но Андреас не хотел брать деньги и никогда не брал, отказывался учтиво. Он садился у стола и начинал играть на своей лютне и петь разные красивые песни. Его слушали и вспоминали свою молодость. Вот их молодость ушла безвозвратно, а молодость Андреаса осталась с ним, но пришлось ему за это заплатить безумием… Но кому заплатить? И заплатить ли? И что она была, эта молодость Андреаса? Все же она походила на какой-то странный подарок; на то, что зовется: «дар судьбы». А за подарки не платят…
По будним дням в трактире почти никого не было. Тогда слушали Андреаса случайные захожие люди, сам хозяин и слуги.
Почему-то с каждым годом голос у Андреаса делался все лучше, все красивее. Это был мягкий и трагический голос. Особенно красиво пел Андреас восточные песни, выражая голосом необычайную тоску и бьющееся тревожно уныние.
Эти песни он пел в еврейском квартале, присев на табурет в мастерской. Сюда он часто приходил, не взяв с собой лютню; и тогда особенно беззащитно и тревожно переливался нежно и взвивался почти отчаянно вверх его красивый голос.
Михаэль уже умер. Его сын Ари, племянник Андреаса, уехал в далекие края, куда-то в Иберию, и взял с собой мать, старшую сестру Андреаса. Мастерскую отца Ари продал Бэру, тому самому парнишке, чуть постарше Андреаса, с которым Андреас когда-то учился своему ремеслу в мастерской Михаэля. Только Бэр давно уже не был тем бойким и даже немного язвительным парнишкой; давно уже стал Бэр неразговорчивым сумрачным иудеем, занимали его заботы о доме, о том, чтобы выдать замуж дочерей и женить сыновей; он усердно молился и соблюдал строго все, какие полагалось, обряды и обычаи. Он не любил, когда в мастерской шумно разговаривали, а петь и вовсе не позволял. Но для Андреаса он делал исключение. Когда приходил Андреас, Бэр смягчался, говорил с Андреасом мягко. А когда Андреас пел, и кто-нибудь из подмастерьев и учеников позволял себе оставить работу и слушать, Бэр не сердился, только приподымал руку и смотрел, показывая, что все замечает, и прикладывал палец к губам, чтобы никто не заговорил и не помешал бы Андреасу петь. Порою Андреас затевал с Бэром или с кем-нибудь из мастеров постарше, или с каким-нибудь заказчиком, длинные беседы об иудейских священных книгах, обычаях и обрядах. Кому-нибудь другому, кого бы они не боялись, они отвечали бы высокомерно, злобно и кратко. Андреаса они, конечно, не боялись нисколько, но с ним охотно пускались в объяснения и рассуждения, а он слушал с внимательным интересом пытливого умного ребенка. Впрочем, они полагали, что он все равно не понимает. Понимание для них, и для других ревностных иудеев и христиан, означало безоговорочную веру в то, что они почитали и провозглашали истиной. Бэр не любил воспоминаний никаких, но когда Андреас вдруг спрашивал грустно, помнит ли Бэр то или иное происшествие, Бэр вспоминал и мягко говорил об этом с Андреасом. Однажды Андреас спросил, помнит ли Бэр того человека, паломника, благодаря которому Андреас и попал в мастерскую Михаэля; имя Андреас забыл, но помнил, как тот человек рассказывал какую-то сказку о смерти… Бэр помнил смутно того человека, а сказку и вовсе не помнил, но вдруг почувствовал, что и для Андреаса течение времени существует, и Андреас может ощутить, что детство и юность остались далеко позади и не такой он молодой… Бэру становилось жаль Андреаса, он мягко клал свою шершавую ладонь мастера Андреасу на плечо…
— Помнишь эту сказку? Не помнишь? И я не помню… — говорил Андреас так грустно и беззащитно.
И тогда вдруг возникали у Бэра мрачные мысли о том, зачем жизнь, для чего это нужно — жить, и жить в такой тоске, в такой тесноте… Он резко покачивал головой, чтобы прогнать эти сумрачные мысли. Он давно уже решил, что будет просто жить, а не размышлять о жизни… А когда Андреас уходил, Бэр задумчиво говорил, словно бы самому себе, какой Андреас был великолепный мастер, и такой гранильщик, лучший на свете!..