Хозяйка замолчала, давая время гостье обдумать.
— Да, уж, — начала Дануха в глубокой задумчивости, — Дева узлов наябенила до ябени ебени. Ебать эту ябатьню, не переябать, да ящё останеться. А помощь, пожалуй, не помешат.
И Дануха решилась всё рассказать. Она стала рассказывать ещё потому, что слова Девы всплыли в её памяти, мол не отталкивай никого, кто «к тебе придёт». Хоть не Хавка к ней пришла, а она к Хавке, но Дануха разницы не видела. К тому же держать язык за зубами на эту тему Дева запрета не давала. На этот раз Хавка слушала по-другому. Постоянно её по мере изложения, одёргивала вопросами вплоть до того, «как посмотрела», «как улыбнулась», «чё руками делала». При этом всякий раз получив ответ, издавала «Ага!» и кивала головой с чем-то соглашаясь. Как будто только теперь ей стало всё понятно. Хотя о том, что один закон Дануха уже родила, всё же умолчала. Почему? Сама не скажет. Она пока вообще не знала, что будет делать. Как сёстрами обзаводиться? Она вообще слабо себе представляла, как это будет выглядеть, не думала об этом. По сути только сейчас впервые задумалась и то наскоком, а тут Хавка ошарашила, как мыслей её наслушавшись:
— Молодняк тибе вокруг сибе собирать надобно, — вдруг выдала она, — супротив этим мразям. Наших немощных колдунков по рукам вязати. Пусть то ж помогають.
Хавка сидела с закрытыми глазами, раскачиваясь вперёд, назад, как будто в дрёме какой. Голос её был тихий, на распев, ровный.
— Ладноть, — неожиданно резко закончила она, вставая, — пока остановимси. Подумать надобно. Давай-ка сымай свою шкуру с рубахами тута, а сама в баньку ступай, отмокать, а я потом личебки кой каки занесу. Рубах на твоё пузо у мине нет, конечно, так чё придётси эти латать. Давай, давай отрывай свою жопу от бривна, ишь пригрела, тово и гляди зацвитёт, коряга да лист пустить.
Дануха с радостью приняла приглашение и долго себя уговаривать не заставила. Скинула все одёжки на бревно. Они тут же на пару рассмотрели Данухину распоротую когтями грудь, борозды на которой покраснели вокруг и заметно стали болезненней, на что Хавка потыкав своим скрюченным пальчиком в больную титьку, сморщилась, как от противности и пошла в избу, видно мази, да примочки готовить. Дануха, тем временем, пошла в баню, где распласталась на пологе, растеклась телесами и мыслями по горячему дереву и не заметила, как от усталости, недосыпа и сытного ужина, вырубилась…
И видела Дануха сон будто Дедова седмица[107] на дворе. Сон странный, до сели небывалый, но не в том смысле что снилось, а как это делалось. Было всё как наяву, как по-настоящему. Вместе с тем, Дануха во сне, точно знала, что это сон. С нею такого раньше никогда не бывало.
Она была у себя в куте и накрывала стол для душ Дедов своих. Что будто настала Дедова седмица и к ней вот-вот заявятся её предки: мама, её мама, должна была ещё большуха прежняя заглянуть, с которой пирог рыбный[108] пекла, бабы её прежнего бабняка, в котором сама в молодухах хаживала и кого уже нет на этом свете. Откуда знала кто придёт? Это вы у себя во сне спросите. Откуда такие вещи знаете. Просто знаешь и всё.
Реалистичность всей виденной картинке придавала Воровайка. Эта дрянь скакала по столу и чуть не в каждое блюдо свой клюв совала, а в грибочки солёные хвост свой длинный сунула, а лапами, как собака зарывать стала. Не выдержала такого непотребства хозяйка и веником её со стола смела, да так смачно сороке прилетело, что аж перья по вылетали из бедной. Та в поленницу припечаталась, соскочила, ощетинилась, да как заорёт человеческим голосом:
— Я всё твоей маме скажу, как ты со мной обходишься!
На что Дануха нисколько этому не удивляясь, и недолго думая, отправила и веник следом за горланящей птицей, тоже заорав на неё:
— Эт я твоей маме нажалуюсь, дрянь. Всё скажу в каку гадку, да постылу птицу ты выросла.
Тут сорока пропала куда-то, а вместо неё в куте Сладкая нарисовалась. Худая как жердь, с лицом чёрным, не то грязным, не то закопчённым. Дануха и не удивилась ей, наперёд зная, что подруга у неё сегодня вроде как за плакальщиц[109]у. Тут как по команде Сладкая и зарыдала, да запричитала, да вся слезами залилась. Всех помянула, каждого. Начиная с поскрёбышей с посикухами сожжёнными, пацанов всех ватажных, да мужиков артельных и кончила всеми бабами её рода кровного, кого Дануха помнила. А все бабы, что из Дедов, уж за столом сидят и все как одна на Дануху глядят. Тут мама молодая и красивая тихонько так говорит, как дитя малое убаюкивает:
— Данушенька, девченюшенька. Ты Сладкую-то послушай. Она от нас всех тебе в помощь будет. Она ж нам родная по крови в третьем колене — поколени. Вот баба Кубушка общая ваша, — и она показала на какую-то не знакомую для Данухи бабу, одинаковых размеров, что она, что Сладкая при жизни.
— Будь здрава, Кубушка, — поздоровалась с ней Дануха.
— Да как же мне здравствовать, коль я своё давно отжила? — весело спросила Дедова баба.
Данухе вдруг стало стыдно, за свой ляп. Она лихорадочно вспоминала, как же можно ещё поздороваться в этом случае, но Кубушка, родня третьего колена, прервала её мытарства.
— Да ты не тужься. Выгляни-ка лучше на двор. Глянь, что там творится.
Дануха зачем-то вытерла руки о подол, будто они мокрые, а на Дедовой седмице воды касаться то нельзя. Вспомнила об этом, опять стушевалась, как девка молодуха и открыв входную шкуру, поднялась из землянки на площадь и остолбенела. Вокруг было лето вместо зимы. И повсюду, куда глаз дотягивался, стояли Деды: мужики, бабы, дети малые, колдуны белые с посохами. Вся площадь, огороды, весь склон Красной Горки и на самой верхотуре. И весь берег реки был забит Дедами. И на том берегу не сметное количество. Дануха даже представить себе не могла такого множества. Все они стояли молча, смотря Данухе прямо в душу. У бабы аж мурашки по спине побежали. Глаза её заполнились слезами, и она низко поклонилась им всем в пояс на все четыре стороны. А тут, пока кланялась, услышала, в полной тишине, вроде как кто плещется в реке, но удивиться тому, что кто-то в эти дни касается воды не успела. Глянув на реку, она опять остолбенела. По реке скакали кони. Прямо по спокойной глади воды. Да кони не простые, а водяные. А вместо конских голов у них были тела Речных Дев по пояс. А у Дев тех ещё и руки были и них они держали луки натянутые. Подскакали эти кони-девы к берегу и тоже встали как влитые, и так же Данухе в душу заглядывают.
— Вы тож мои Деды? — настороженно и неуверенно спросила их Дануха.
— Конечно, — ответила та, что стояла к бабе самой ближней, — откуда же нам взяться, коль не от тебя?
И тут вдруг всё пропало, а она уже оказалась у себя в бане. Лежит на пологе, а по бане туда-сюда, переваливаясь, как бочка, вышагивает голая Сладкая в своих прежних телесах. Дануха улыбнулась, глядя на жопастую подругу и тут Воровайка, дрянь, вскочила на раненную грудь и давай её лапами царапать, да клювом щипать. Дануха обложила её матом, но почему-то не согнала. Орёт, матерится, даже плюнула в неё пару раз, а рукой прогнать не может. Вроде машет ими, но где-то внизу. Она хотела было попросить об этом Сладкую, голову-то к ней обернула, да так и замерла. У самого входа стояла большая кукла, похожая на глиняную, в виде Сладкой слепленная, ну то есть по её телесам. Только вид у неё был необычный. Ноги плотно сомкнуты вместе, Сладкая так бы ни в жизнь не свела, они у неё в другую сторону вывернуты были. И ступней у этих ног не было. Вся она как бы висела в воздухе. Руки спрятаны на животе под груди-мешки. И волос на голове, толи не было, толи так туго были в косу утянуты, а лицом одно в одно Сладкая.
— Ну, — проговорило это странное создание, — тяперь поняла, как девок сестрить бушь?
И тут Дануха как прозрела и у неё опять, как и в тот раз, когда волка разделывала, по-особому перехватило дыхание.