Читать интересную книгу Кучум - Вячеслав Софронов

— Говорят, сколько не латай старую крышу в одном месте, она в другом протечет. Видно, стар стал хан Кучум, кончились его силы. Не смог удержать Сибирь, и я волей своей снимаю с него титул Сибирского хана. Пусть хан Сейдяк по праву престолонаследства примет этот высокий титул. Готов ли ты?

— Готов, мой хан, — опустился на одно колено Сейдяк.

— Прочтите ему наш указ и вручите грамоту на владение сибирскими землями, — кивнул хан визирю.

Когда церемония была окончена, то он обратился к сыновьям Амар-хана, стоявшим тут же с опущенными головами:

— Знаю вас как храбрых воинов, детей славного Амар-хана, а потому поручаю всем троим идти вместе с ним, — указал он рукой на вставшего с колен Сейдяка, — защищать нового Сибирского хана и помогать в делах больших и малых. В его власти карать и миловать своих подданных по заслугам. Только передо мной будет держать ответ хан Сейдяк. Направляю сотню воинов для личной охраны, но войско придется набирать в Сибири сообразно с обстоятельствами. Да благословит вас Аллах!

Зайла-Сузге узнала о даровании сыну титула хана Сибирского со слезами на глазах. На другой день она сказала ему:

— Как хочешь, а я одна здесь не останусь. Не хочу больше жить в чужом доме. Хоть Амар-хан и хороший, добрый человек, но тяжело мне. Не было у меня всю жизнь собственного дома. Так хочу хотя бы на старости лет быть рядом с тобой. Когда ты станешь ханом, то, возможно, найдется для матери старая землянка, где смогу спокойно умереть. И еще хочу понянчить внуков… Не откажешь матери в столь малой просьбе?

— Конечно, — Сейдяк совсем не ожидал подобного поворота, — но только не сейчас. Как ты поедешь, когда в Кашлыке русские? Нет, тебе придется подождать…

— И дня без тебя на останусь, — решительно заявила Зайла-Сузге, — а коль не захочешь взять меня с собой, то… то найду с кем мне добраться до Сибири Меня ничто не остановит…

— Я не помешаю? — раздался голос за их спинами. Повернув головы, они увидели стоящего в дверях Амар-хана.

— Что вы, — смутились мать и сын, поняв, что он слышал их разговор. — Вы у себя дома.

— Извините, но я пришел поговорить как раз о том, что Зайле-Сузге лучше было бы какое-то время остаться в Бухаре. Но коль ей так тяжко, то… что тут скажешь, — развел он руками, — решайте сами…

— Я не хотела вас обидеть, уважаемый Амар-хан! Но я должна быть рядом с сыном. Иначе… иначе я просто умру от тоски. Поверьте мне!

— Верю и понимаю тебя. Думал, что мой дом стал твоим домом, а вот ошибся. Силой не желаю никого удерживать… — и круто развернувшись, он вышел.

— Ну вот, — с сожалением проговорил Сейдяк, — обидели зря хорошего человека. Что же теперь делать?

— Ничего. Я попрошу у него прощения и думаю, он поймет меня. Скажи лучше, когда ты собираешься выступать?

— Не ранее весны. Это лучшее время для прохода через ущелья и по степи. К тому же надо все подготовить.

— За это время я смогу все объяснить Амар-хану и выеду с легким сердцем.

— Пусть будет по-твоему…

* * *

…В ту же зиму казачья станица под началом Черкаса Александрова подъезжала к Москве, преодолев долгий путь из Сибири. Они везли царю известие о взятии Кашлыка и бегстве хана Кучума, а также подарки из запасов, обнаруженных ими в ханских кладовых. Казаки долго спорили, стоит ли сообщать царю о взятии Сибири, мол, не ради него в поход пошли, кровь проливали. Но потом, поспорив, пошумев, поостыли да и решили, что Сибирь не баба, с собой на коне или в струге не увезешь, в карман не спрячешь. А царь, глядишь, расщедрится, отвалит свинца, пороха, подмогу пришлет. Снарядили станицу и те, помолясь, отправились.

Москва встретила казаков раскисшей дорогой, толпами нищих, частым колокольным перезвоном. С трудом узнали, где помещается Посольский приказ, сунулись туда. Дьяк, вышедший на крыльцо, долго оглядывал казаков, пытаясь понять, от какого государя те прибыли.

— Из Сибирского ханства мы, — пояснил Черкас Александров, выступя вперед, — направлены с сообщением о взятии его.

— Из Сибирского? — удивился дьяк. — Давно от хана Кучума не бывало посольства. Ясак привезли?

— Да не от Кучума мы, а от атамана Ермака, — сплюнул под ноги Александров. — Убег ваш Кучум-хан и царство свое нам передал.

— Как так? Быть такого не может! Брешете поди…

— Пес брешет, а мы истинную правду сказываем.

— Господи прости! Дела-то какие, — засуетился дьяк. — Проходите в избу, проходите, гостями будете…

На другой день Борис Годунов, войдя к царю с докладом, начал с сообщения о взятии Сибири.

— Это который же Ермак будет, — перебил боярина Иван Васильевич, — напомни-ка. Запамятовал чего-то, — сделал вид будто вспоминает о ком речь. Могучего чернобородого казачьего атамана, что совладал с медведем и был когда-то представлен ему Басмановым, он помнил хорошо, как помнил всех, с кем когда-то встречался, беседовал. Единственное, что не изменяло ему, так это память. Он помнил всех и каждого. И казненных, и помилованных, от чего и мучился порой, но поделать с собой ничего не мог. То был и дар, и наказанье Господне.

Ивану Васильевичу не так давно перевалило за пятьдесят, и недуги, словно только и ждавшие удобного момента, враз повыскакивали, навалились на царя. Выпадали волосы, крошились зубы, кровоточили десна, а самое неприятное — начались боли в ногах, опухавших за ночь так, что нельзя было и сапоги натянуть. Забыл Иван Васильевич про пиры и частые охоты с многодневными отлучками из дворца. Но деятельная натура не позволяла ему успокоиться и он отводил душу в шахматной игре с Годуновым или Бельским; собирал сказителей, волхвов, учил сына Федора как править государством, писал грамоты соседним государям.

Сейчас, услышав о взятии Сибири казаками, отнесся к этому без особого интереса. Если бы несколько лет назад, когда кровь еще играла в нем, то, может, и возликовал бы. Но сейчас не радовало неожиданное известие.

— На кой она мне теперича, Сибирь эта, — прошепелявил он, пока Годунов пытался вспомнить, кто таков атаман Ермак.

— Что сказать изволил, государь? — вытянул к нему шею боярин.

— Чего с Сибирью делать станем? Устал я от дел всяческих…

— Народ надо к присяге привесть, ясаком обложить, воевод отправить.

— И к присяге приводили уже, и ясаком обкладывали, а что толку? Все меж пальцев, все в землю уходит, словно вода. Банька истоплена? — неожиданно переключился на другое государь.

— Не узнавал пока. Верно, истопили уже, — часто заморгал длинными ресницами Годунов. — Посольство принять бы надо… Как положено…

— Примем, коль жив буду, — прокряхтел, тяжело поднимаясь, Иван Васильевич. — Все сделаем, — похлопал легонько по плечу кинувшегося к нему на помощь боярина. — Дай только в себя приду. Ох, грехи мои тяжкие…

Казаков поместили на житье в Чудовом монастыре внутри Кремля. Сунулись в первый же день пойти в город, но были остановлены стрельцом.

— Не велено пускать, — заслонил он дорогу бердышом. — Сидите себе и не рыпайтесь.

Прошло две недели, пока им не сообщили, что завтра пойдут к самому царю докладывать о сибирских делах. Почистились, принарядились. Но против ожидания близко к царскому трону допущены не были. Даже рта открыть не дали, не слышали и царских благодарственных слов. Говорили бояре и думные дьяки. Правда, вынесли каждому по дорогой шубе и обещали деньги на обратный проезд. Высокий горбоносый боярин сказал им с важностью:

— Заслуги ваши царь учтет и помощь окажет. Будет направлен в Сибирь воевода и стрельцы с ним. Вам же следует дождаться его и выступить совместно. Да, еще вины за разбой, — спохватился боярин, — государь казакам прощает. Так и передайте всем.

Вернувшись обратно в монастырские кельи, Черкас Александров скрежетал зубами, кипел яростью:

— Мы тащились в Москву, будь она трижды неладна, как калики перехожие. На-те вам Сибирь, примите. А они тут кочевряжатся, в глаза не глядят. Воеводу нам в помощь отправят. Тьфу на них!

— Не горячись, — успокаивали его, — мы свое дело сделали. Отдохнем, покормимся царским харчем и обратно к своим подадимся.

Воеводою в Сибирь назначили князя Семена Дмитриевича Волховского, ведущего свой род от Рюриковичей, человека тихого и осмотрительного. Был он до этого вторым воеводою в Курмыше, повоевал с поляками и шведами. Взрослые уже сыновья его, Василий и Михаил, несли службу по разным городам, но узнав об отъезде отца, немедленно помчались в Москву, проститься. Княгиня рыдала, заламывая руки, словно на казнь провожала мужа.

— Да будет тебе, — успокаивал ее Семен Дмитриевич, — чего раньше смерти хоронишь? Живой ведь поди пока.

— Вот то-то и оно, что пока, — сокрушалась княгиня, — в басурманскую страну идешь. Чего ж помоложе кого не сыскали?