и не устраивать ему, где будет возможно, всяческих неприятностей. Затем, люди больше всего терпеть не могут служение равным себе и подчинение их управлению. Наконец, нет ничего труднее, как вновь отнять у людей свободу, раз им предоставленную. Из этого следует, во-первых, что или все общество должно коллективно, если возможно, удерживать власть так, чтобы все были обязаны служить сами себе и никто – равному себе, или же, если господство удерживают немногие или только один, он должен обладать чем-то высшим в сравнении с обыкновенной человеческой природой или по крайней мере должен из всех сил стараться убедить в этом толпу. Затем, законы в каждом государстве должно так устанавливать, чтобы людей сдерживал не столько страх, сколько надежда на какое-нибудь благо, которого больше всего желают; ведь таким образом каждый охотно будет исполнять свою обязанность. Наконец, так как повиновение состоит в том, что повинуются приказаниям только вследствие авторитета повелителя, то отсюда следует, что оно не имеет никакого места в обществе, в котором власть находится в руках всех и законы санкционируются с общего согласия, и что народ, будут ли в таком обществе законы умножаться или уменьшаться, тем не менее пребывает одинаково свободен, потому что он действует не вследствие авторитета другого лица, но по своему собственному согласию. Но обратное происходит там, где только один неограниченно обладает властью, ибо все следуют приказаниям власти только вследствие авторитета одного лица; стало быть, если они первоначально не были воспитаны так, чтобы зависеть от уст повелителя, то ему трудно будет установить, когда понадобится, новые законы и отнять у народа свободу, однажды ему предоставленную.
Рассмотрев это в общих чертах, перейдем к государству евреев. Они, как только вышли из Египта, не были больше связаны никаким правом другого народа, и, стало быть, им было позволительно освятить по желанию новые законы или установить новые права и основать государство, где бы они ни пожелали, и занять земли, какие им было желательно. Но они менее всего были способны мудро установить правовой порядок и удержать сообща власть; почти все они были нрава грубого и подавлены тяжелым рабством. Следовательно, власть должна была остаться только у одного того, кто мог бы повелевать другими, принуждать их силой и кто, наконец, мог бы предписывать законы и толковать их впоследствии. Власть же эту Моисей легко мог удержать, потому что он выдавался перед остальными Божественной силой, и убедил народ, что он обладает ею, и доказал это многими свидетельствами (см.: Исх., гл. 14, ст. последний, и гл. 19, ст. 9). Таким образом, он, благодаря Божественной силе, которой был исполнен, установил права и предписал их народу. Но при этом он больше всего старался о том, чтобы народ не столько из страха, сколько добровольно исполнял свою обязанность; к этому его побуждали главным образом два следующих обстоятельства, именно: упрямство характера народа (который не выносит принуждения только силой) и предстоящая война, где для счастливого хода дел необходимо более ободрять воинов, нежели устрашать наказаниями и угрозами, – ведь тогда всякий больше старается отличиться храбростью и мужеством духа, нежели только избегнуть наказания. Следовательно, по этой причине Моисей Божественной силой и повелением ввел религию в государстве, дабы народ исполнял свою обязанность не столько из страха, сколько из преданности. Затем он обязал их благодеяниями и обещал многое от имени Божества в будущем и законы установил не очень суровые, в чем всякий, изучивший их, легко согласится с нами, в особенности если обратить внимание на обстоятельства, которые требовались для осуждения какого-нибудь обвиняемого. Наконец, для того чтобы народ, который не мог быть свободным, зависел всецело от повелителя, он этим людям, как привыкшим к рабству, ничего не позволил делать по произволу: народ ведь ничего не мог сделать без того, чтобы он в то же время не принужден был вспомнить закон и следовать приказаниям, зависевшим только от решения повелителя. В самом деле, не по произволу, но по известному и определенному приказанию закона позволялось пахать, сеять, жать, также и есть что-нибудь, надевать, стричь голову и бороду, веселиться и, безусловно, что бы то ни было делать позволялось только по приказаниям и заповедям, предписанным в законе, и не только это, но и на косяках, руках и над переносьем они обязаны были иметь некие знаки, которые постоянно напоминали бы им о послушании. Итак, цель религиозных обрядов была та, чтобы люди ничего не делали по собственному решению, но все делали бы по приказанию другого и чтобы они, благодаря постоянным действиям и размышлениям, признали, что они не вольны решительно ни в чем, но во всем зависят от другого. Из всего этого яснее дня видно, что религиозные обряды нисколько не содействовали блаженству и что религиозные обряды Ветхого Завета, даже весь Моисеев закон, имели в виду не что иное, как государство евреев, а следовательно, ничего, кроме удобства для тела. Что же касается христианских религиозных обрядов, именно: крещения, причащения, праздников, наружных молений и всяких иных, которые и теперь, и всегда были общи всему христианству, то они, если и были когда-либо установлены Христом или апостолами (что еще мне недостаточно очевидно), были установлены только как внешние признаки всеобщей церкви, а не как вещи, содействующие сколько-нибудь блаженству или заключающие в себе что-нибудь священное. Посему эти религиозные обряды были установлены хотя и не по отношению к государству, однако же по отношению только к целому обществу; стало быть, тот, кто живет одиноко, нисколько не связан ими; более того, кто живет в государстве, где христианская религия запрещена, тот обязан воздерживаться от этих религиозных обрядов, и тем не менее он будет в состоянии жить блаженно. Пример этому имеется в Японском царстве, где христианская религия запрещена и живущие там голландцы, согласно приказанию Ост-Индской компании, обязаны воздерживаться от всякого внешнего богослужения. Подкреплять это теперь другим авторитетом я не помышляю, и хотя нетрудно было бы вывести это же самое из оснований Нового Завета и сверх того, может быть, представить ясные свидетельства, однако я охотно отлагаю это в сторону, потому что мысль стремится к другому. Итак, перехожу к тому, что я решил разобрать в этой главе на втором месте, именно: кому и на каком основании необходима вера в исторические рассказы, содержащиеся в Священном Писании. Но чтобы исследовать это при помощи естественного света, должно, кажется, вести рассуждение так.
Если кто-нибудь желает убедить или разубедить людей в чем-нибудь, что само по себе неизвестно, то для того, чтобы они это приняли, он должен свое положение выводить