Читать интересную книгу Мандарины - Симона Бовуар

— С самого утра я спрашиваю себя, довольны ли вы, что я приехала, и не могу получить ответа.

— Конечно доволен, — сказал он таким серьезным тоном, что я устыдилась своей агрессивности.

— Хотелось бы этому верить, — сказала я, — потому что я тоже рада вновь встретиться с вами. Сегодня утром я испугалась, что мои воспоминания обманули меня: но нет, мне запомнились именно вы.

— Я тоже уверен в своей памяти, — ответил он; и снова его голос стал теплым, как дыхание. Я взяла его руку и произнесла слова, какие говорят все женщины, пытаясь приобщиться к нежности:

— Мне нравятся ваши руки.

— А мне нравятся ваши. Именно с их помощью вы мучаете мозг несчастных, беззащитных больных?

— Доверьте мне ваш, думаю, он в этом нуждается...

— О! Он грешит лишь в одном отношении.

Наши руки не размыкались, я с волнением смотрела на этот шаткий мостик, соединяющий наши жизни, и с пересохшим ртом задавалась вопросом: «Доведется ли мне узнать ласку этих рук?» Молчание затянулось, и Броган предложил:

— Хотите, вернемся послушать Биг Билли?

— Очень хочу.

На улице он взял меня за руку; я знала, что с минуты на минуту он обнимет меня; груз этого тяжкого дня упал с моих плеч, и я наконец устремилась навстречу покою и радости. Внезапно он оставил мою руку; широкая, незнакомая мне улыбка осветила его лицо:

— Тедди!

Мужчина и две женщины остановились и тоже радостно улыбнулись; в мгновение ока мы очутились за столиком какого-то унылого кафетерия; все они говорили очень быстро, и я ничего не понимала из их слов. Броган много смеялся, взгляд его оживился, судя по виду, он испытывал облегчение, нарушив наше долгое уединение, что казалось естественным: эти люди были его друзьями, им надо было рассказать друг другу множество всяких историй; а что общего было у нас с ним? Сидевшие рядом женщины были молоды и красивы: нравились ли они ему? Я сообразила, что в его жизни наверняка были молодые красивые женщины: как я могла испытывать такое страдание, ведь мы еще не успели обменяться ни одним настоящим поцелуем! Но я страдала. Далеко, очень далеко, в глубине некоего туннеля я видела один из запасных выходов, которые поутру казались мне такими надежными: однако я слишком устала, чтобы дотащиться туда, пускай даже на коленях. Я попробовала прошептать: «Сколько сложностей из-за того, что не удается переспать с мужчиной!» Однако и цинизм не помогал; выглядеть так или иначе смешной, заслужить собственное одобрение или порицание — это уже не имело никакого значения; история эта разворачивалась не только со мной: связанная по рукам и ногам, я была отдана на милость другого. Какое безумие! Я уже даже не понимала, что я приехала сюда искать; наверняка надо было потерять разум, чтобы вообразить, будто мужчина, который был для меня ничем, мог что-то для меня сделать. «Сейчас же пойду спать», — решила я, когда на улице Броган снова взял меня за руку.

— Я рад, что показал вам Тедди, — говорил он, — это писатель-карманник, о котором я вам рассказывал, помните?

— Помню. А женщины, кто они?

— Я их не знаю. — Броган остановился на углу улицы. — Если трамвай не придет, мы возьмем такси.

«Такси, — подумалось мне, — это наш последний шанс; если придет трамвай, я отступлюсь, вернусь в гостиницу». С минуту, тянувшуюся целую вечность, я не спускала глаз с угрожающе поблескивающих рельсов. Броган остановил такси:

— Садитесь.

У меня не было времени сказать себе: «Теперь или никогда», он уже прижимал меня к себе, оковы из плоти сомкнулись на моих губах, язык жадно шарил у меня во рту, и тело мое восставало из мертвых. Я входила в бар, пошатываясь, так должен был пошатываться воскресший Лазарь; музыканты отдыхали, и Биг Билли подсел к нашему столику; Броган шутил с ним, глаза его блестели; мне хотелось бы разделить его веселость, но меня обременяло мое обновленное тело, оно было слишком громоздким, слишком горячим. Оркестр заиграл снова; я рассеянно смотрела на одноногого с напомаженными волосами, исполнявшего чечетку, и рука моя, подносившая к губам стакан с виски, дрожала: как поступит Броган? Что он скажет? Я же не сумею исторгнуть ни единого жеста, ни единого слова. По прошествии какого-то времени, показавшегося мне нескончаемо долгим, он оживленно спросил:

— Вы хотите уйти?

— Да.

— Хотите вернуться в гостиницу?

Шепотом, с трудом вырвавшимся из горла, мне удалось пробормотать:

— Я не хочу расставаться с вами.

— Я с вами тоже, — с улыбкой сказал он.

В такси он снова поцеловал меня, потом спросил:

— Вы согласитесь переночевать у меня?

— Конечно.

Неужели он думал, что я выброшу на помойку это тело, которое он только что подарил мне? Я положила голову ему на плечо, и он обнял меня.

В желтой кухне, где печь уже не гудела, он с силой прижал меня к себе:

— Анна! Анна! Это сон! Весь день я был таким несчастным!

— Несчастным? Это вы меня мучили, вы никак не решались поцеловать меня.

— Я вас поцеловал, а вы вытерли платком мне подбородок: я подумал, что я на ложном пути.

— Кто же целуется в зале! Надо было привезти меня сюда.

— Но вы требовали номер в гостинице. А я так хорошо все устроил, купил большой бифштекс на ужин и в десять часов вечера собирался сказать: слишком поздно искать гостиницу.

— Я прекрасно все поняла, но я осторожна: представьте себе, что мы не обрели бы друг друга.

— Как это не обрели? Я вас никогда не терял.

Мы говорили, прильнув друг к другу, и я чувствовала на губах его дыхание.

— Я так боялась, что придет трамвай, — прошептала я. Он с гордостью засмеялся:

— Я решил во что бы то ни стало взять такси. — Он целовал мой лоб, глаза, щеки, и я чувствовала, что земля кружится. — Вы умираете от усталости, вам надо лечь, — сказал он. И удрученно добавил: — Ваш чемодан!

— Он мне не нужен.

Пока я раздевалась, Броган оставался в кухне; я завернулась в простыни под мексиканским покрывалом; я слышала, как он бродит, наводит порядок, открывает и закрывает шкафы, словно мы уже были давнишней супружеской парой; после стольких ночей, проведенных в гостиничных номерах, в комнатах для друзей, так приятно было чувствовать себя дома в этой чужой постели; мужчина, которого я выбрала и который выбрал меня, ляжет сейчас рядом со мной.

— О! Вы уже расположились! — сказал Броган. Руки его были нагружены белоснежным бельем, он в замешательстве смотрел на меня. — Я хотел поменять простыни.

— Это лишнее. — Он стоял на пороге со своей пышной ношей. — Мне очень хорошо, — сказала я, натягивая до подбородка теплую простыню, завернувшись в которую он спал минувшей ночью. Броган ушел и снова вернулся.

— Анна!

Он рухнул на меня, его интонация потрясла меня. Впервые я назвала его по имени:

— Льюис!

— Анна! Я так счастлив!

Он был обнажен, я тоже обнажена и не испытывала ни малейшего стеснения; его взгляд не мог ранить меня; он меня не судил и ничему не отдавал предпочтения. От волос до пальцев ног его руки запоминали меня. И снова я сказала:

— Мне нравятся ваши руки.

— Они вам нравятся?

— Весь вечер я спрашивала себя, почувствую ли я их на своем теле.

— Вы будете их чувствовать всю ночь, — ответил он.

Внезапно он перестал быть неловким и робким. Его желание преобразило меня. Я, давно уже утратившая ко всему охоту и внешний вид, снова обладала грудью, чревом, лоном, плотью, я была питательной, точно хлеб, и душистой, как земля. Это было так чудесно, что я не знала меры ни времени, ни своему наслаждению; я только знаю, что, когда мы заснули, уже доносились слабые звуки нарождающегося дня.

Меня разбудил запах кофе; я открыла глаза и улыбнулась, увидев на соседнем стуле свое синее шерстяное платье в объятиях серого пиджака. Тень темного дерева пустила листья, трепетавшие на ярко-желтой занавеске. Льюис протянул мне стакан, и я залпом выпила апельсиновый сок, который этим утром имел вкус выздоровления: как будто нега наслаждения была болезнью; или как будто вся моя жизнь была долгой болезнью, от которой я начала избавляться.

Это было воскресенье, и в первый раз за год над Чикаго сияло солнце; мы отправились на лужайку на берег озера. В кустах ребятишки играли в индейцев, было много влюбленных, которые держались за руки; по роскошной воде скользили яхты, карликовые самолеты, красные, желтые и блестящие, словно игрушки, кружили у нас над головой. Льюис вытащил из кармана листок бумаги.

— Два месяца назад я написал о вас стихотворение...

— Покажите.

Я почувствовала легкий укол в сердце; сидя у окна под репродукцией Ван Гога, он написал эти стихи для целомудренной незнакомки, отказавшей ему в поцелуе; в течение двух месяцев он думал о ней с нежностью, а я уже была не той женщиной; он наверняка заметил тень на моем лице, ибо с тревогой сказал: