Ночь заткала пустыню звездчатым пологом. Верблюд все еще пережевывал жвачку, тихонько ржала лошадь; неподалеку лежало изуродованное тело, уткнувшись лицом в лужу крови и мозгов.
Эмерик перевел взгляд на девушку, продолжавшую ворковать что-то на своем непонятном языке. Когда туман в голове рассеялся, к нему пришло понимание. Порывшись в памяти среди полузабытых наречий, которые учил в прошлом, он вспомнил одно, на котором говорило сословие мудрецов в Южном Кофе.
— Кто ты? Кто ты, девушка? — спросил он неуверенно, взяв ее маленькую ручку в свои.
— Мое имя Лисса,— пролепетала она в ответ, так, словно прожурчал ручеек, — Я рада, что ты очнулся. Я боялась, жизнь оставила тебя.
— Я и сам того боялся,— проворчал он, оглядываясь на недвижимого Тилутана. Девушка содрогнулась, но не повернула головы. Рука ее затрепетала, и Эмерику показалось, он чувствует биение ее сердца.
— Какой ужас...— Голос ее дрогнул,— Точно дурной сон! Ярость — удары — кровь...
— Могло быть и хуже,— буркнул он.
Она, похоже, чувствовала малейшие изменения в его тоне и настроении. Свободная рука ее робко скользнула по его пальцам.
— Я не желала обидеть тебя. Ты проявил отвагу, рискуя жизнью ради незнакомки. Ты столь же благороден, как рыцари с севера, о которых я читала.
Он покосился на нее. В ее огромных чистых глазах не было и тени лукавства. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но, спохватившись, заговорил о другом.
— Как ты оказалась в пустыне? Откуда ты?
— Из Газаля,— отозвалась она.— Я... я сбежала. Не могла больше вынести это... Но было так жарко, одиноко, и я быстро устала. Куда ни глянь — только песок кругом... и синее небо. Песок опалил мне ноги, и сандалии быстро порвались, а во фляге не осталось воды. Тогда я хотела вернуться в Газаль, но заблудилась. Везде все одинаковое, я не знала, куда идти. Я очень испугалась и побежала туда, откуда, мне казалось, я пришла. Больше я почти ничего не помню. Я бежала, пока несли ноги. Должно быть, я долго лежала на раскаленном песке. Помню, как встала и пыталась брести вперед, а потом мне почудилось, кто-то зовет меня, и я увидела чернокожего на черной лошади, который скакал мне навстречу. Я лишилась чувств. А очнувшись, увидела, что голова моя покоится у этого человека на коленях и он поит меня вином. Потом кто-то кричал, дрался на мечах...— Она содрогнулась,— А когда все стихло, я подползла к тебе и попыталась вернуть к жизни.
— Зачем? — спросил он ее.
Было видно, что она растерялась.
— Зачем? — Вопрос смутил ее.— Но... ты же был ранен. Любой сделал бы то же самое. И... я поняла, что ты дрался с теми черными, чтобы защитить меня. В Газале говорят, что негры злые и безжалостны к тем, кто слабее.
— Это относится не только к темнокожим,— пробормотал Эмерик.— А где он, этот твой Газаль?
— Думаю, недалеко,— ответила девушка,— Я шла весь день пешком — правда, не знаю, как далеко увез меня этот разбойник на лошади. Но он нашел меня уже под вечер, а значит, это было где-то поблизости.
— В какой стороне?
— Не знаю. Выйдя из города, я отправилась на восток.
— Город? — Он покачал головой,— В одном дне пути отсюда? Я думал, там пустыня... пустыня, что тянется до самого края мира.
— Газаль находится в пустыне,— пояснила она,— Он стоит в оазисе.
Отстранившись от девушки, Эмерик поднялся на ноги и негромко выругался, ощупывая больное горло, все в ссадинах и синяках. Затем осмотрел все три трупа, убедившись, что чернокожие мертвы. Одного за другим он оттащил их за ближайший бархан. Вдалеке затявкали шакалы. Вернувшись к колодцу, где терпеливо дожидалась девушка, Эмерик выругался вновь. У них остался лишь верблюд и черный жеребец Тилутана. Остальные две лошади ускакали, порвав путы.
Повернувшись к девушке, Эмерик протянул ей горсть фиников. Она с жадностью накинулась на еду, а он молча смотрел на нее, чувствуя, как нетерпение огнем разливается по жилам.
— Почему ты сбежала? — спросил он вдруг,— Ты что, рабыня?
— В Газале нет рабов,— ответила она,—Но я устала... о, так устала от этого бесконечного однообразия. Мне хотелось хоть одним глазком взглянуть на мир снаружи. Скажи, откуда ты родом?
— С запада Аквилонии,— отозвался Эмерик.
Она всплеснула руками, точно восторженное дитя.
— Я знаю, где это! Я видела на карте. Это крайняя оконечность Хайбории, а правит там Эпей-меченосец.
Эмерик дернулся.
— Какой Эпей? Эпей мертв вот уже девять веков. Наш король — Вилер!
— Да, конечно,— девушка зарделась от смущения.— Какая я глупая. Конечно, Эпей правил девятьсот лет назад, как ты сказал. Но расскажи... расскажи мне о мире!
— Ну, это не так-то просто,— Он был озадачен.— Ты разве никогда не путешествовала?
— Сегодня я впервые оказалась за стенами Газаля!
Взгляд его задержался на нежной округлости ее груди.
Сейчас приключения девушки интересовали Эмерика меньше всего, и до Газаля ему не было ровным счетом никакого дела, будь тот хоть в аду.
Он хотел что-то сказать, но, раздумав, сгреб ее в объятия, напрягшись в ожидании борьбы. Но не встретил сопротивления. Гибкое податливое тело девушки опустилось ему на колени, и она взглянула на него удивленно, но без тени страха или смущения. Точно ребенок, которому предложили новую игру. Что-то в ее прямом взгляде смутило его. Если бы она закричала, разрыдалась, принялась отбиваться или улыбнулась понимающе, он знал бы, как обойтись с ней.
— Во имя Митры, девочка, кто ты такая? — воскликнул он со злостью,— Ты не дурочка и не играешь со мной. И по разговору тебя не примешь за простушку, невежественную и невинную. И все же тебе как будто неведом мир с его пороками.
— Я дочь Газаля,— отозвалась она беспомощно,— Если бы ты увидел Газаль, возможно, ты бы понял меня.
Он взял ее на руки и опустил на песок. И, поднявшись, набросил на нее попону.
— Спи, Лисса,— Голос его прозвучал резко, ибо он не мог совладать со своими чувствами,— Я увижу Газаль завтра.
* * *
На рассвете они двинулись на запад. Эмерик посадил Лиссу на верблюда, показав ей, как держаться верхом на животном. Она вцепилась обеими руками в седло, и он понял, что прежде она никогда не видела верблюдов. Это также поразило молодого аквилонца. Это было невероятно для девушки, выросшей в пустыне. И до вчерашнего дня ей никогда не доводилось ездить на лошади.
Эмерик соорудил для девушки нечто вроде накидки. Она надела ее, ни о чем не спрашивая, как принимала все, что он делал для нее,— благодарно, но слепо, не доискиваясь причин. Эмерик не стал говорить ей, что шелк, который укрывал ее от солнца, носил прежде ее похититель.