Читать интересную книгу За свободу - Роберт Швейхель

— Но знайте, — прибавил Флориан Гейер, — что, если кто-нибудь надеется, что, не подняв руки и не произнеся клятвы, он сможет уклониться от обязанностей, налагаемых союзом, то он заблуждается. Присяга распространяется на всех членов общины.

Затем на кафедру главного придела взошел доктор Дейчлин, и оба совета, комитет и все члены общины, подняв кверху указательный палец и повторяя за ним слова присяги, поклялись всемогущим богом на святом евангелии в верности статьям договора. Однако Эразм фон Муслор, Конрад Эбергард и еще несколько человек из местной знати не подняли пальца и не произнесли присяги, что не ускользнуло от внимания Стефана фон Менцингена. Вслед за тем крестьянские послы подошли к перилам хоров и принесли присягу в нерушимой верности союзу от имени Франконского войска. «Аминь!» — произнес со своей кафедры доктор Дейчлин.

По окончании торжественного акта Флориан Гейер хотел немедля отправиться в Вюрцбург. Но, по обычаю того времени, для того, чтобы любой договор вошел в силу, нужно было его хорошенько вспрыснуть. По этому случаю бургомистр пригласил послов в городскую питейную, где их ждала закуска с обильными возлияниями.

Когда толпа выходила из собора, вдруг раздались крики: «Смотрите! Смотрите!» — и сотни рук потянулись вверх. Странная картина открылась взорам. На совершенно ясном небе стоявшее в зените солнце окружала яркая радуга. Над естественной причиной такого явления никто не задумался, но все, кто был в это время на церковном дворе, на площадях и на улицах, собирались кучами, смотрели, запрокинув головы, и переговаривались: «Что это означает?», «Что предвещает этот знак?», «К добру ли это или нет?»

— Я истолкую вам сие знамение! — провозгласил вышедший из дома Тевтонского ордена от командора Христиана слепой монах. — Внимайте, братья! — и он устремил невидящие глаза к солнцу. — Подобно тому, как после всемирного потопа господь, положив на небо радугу, возвестил миру о своем новом союзе с человеком, так и ныне радуга означает, что заключенный нами братский союз окружит солнце свободы семикратным несокрушимым валом. Бог поможет нам и поразит своей карающей десницей преступных князей.

И он зашагал к себе в монастырь, осторожно нащупывая посохом дорогу, а толпа поспешно расступалась перед ним. На площади он еще раз остановился и повторил толкование этого необычайного явления природы.

Глава четвертая

Поздно вечером, в день приезда послов в Ротенбург, под старой липой, перед гохбергским кабаком, любезничала молодая парочка. Он обнял свою красотку за талию, а она прижала его руку к пышным бедрам и крепко прильнула к его груди. Они встретились после долгой разлуки. Долговязый Вильм служил рейтаром на Мариенберге. Теперь, по поручению приора, он направлялся в Гейдельберг и воспользовался случаем, чтобы запастись на дорогу поцелуями своей милой. Он вез епископу письмо, скрытое в полой рукоятке копья, которое в данный момент было прислонено к старой липе. За ее широким стволом, в тени густой листвы, скрывалась женщина. Это была Черная Гофманша. Присев на корточки и опершись локтями на колени, она обхватила голову костлявыми руками. Весть о бегстве епископа с «Горы богоматери» ошеломила ее. Она не хотела верить, что тот, ненавистный, кого она мечтала возложить на алтарь своей мести, в последнюю минуту улизнул. Она рвала свои седые волосы, терзала ногтями грудь, кричала как безумная и с пеной у рта проклинала бога. Повинуясь порывам своей мятущейся души, она то бродила по окрестностям, то просиживала долгие часы, вся сжавшись в комок, как теперь, в глубоком раздумье и не двигаясь с места. Ее хорошо знали не только в отряде оденвальдцев и неккартальцев, но и во всех крестьянских отрядах. Слухи о ее сношениях с нечистой силой снискали ей всеобщее уважение, к которому примешивался страх. Всюду к ее услугам был походный котелок, когда она бывала голодна, а когда силы изменяли ей, она могла растянуться у любого костра, а не то — и на соломе в любой конюшне или хлеве. Для нее не существовало ни дня, ни ночи. Старая липа, под которой дочь кабатчика Розхен ворковала с долговязым Вильмом, была излюбленным убежищем старухи. Отсюда был виден как на ладони весь Мариенбергский замок.

Шепот влюбленных нисколько не интересовал ее. Быть может, она даже принимала его за шелест листвы. Но вдруг она выпрямилась и насторожилась. Парень сказал, повысив голос:

— Ну, прощай, сердце мое. Мне пора в путь-дорогу.

— Ах! Горькая моя доля! — воскликнула Розхен. — Когда же наконец мы сможем больше не разлучаться?

Серые губы старухи скривились в полупрезрительную-полусострадательную усмешку. У молодых вечно одна и та же песня!

— Больше ждали — меньше осталось, — утешал свою красотку Вильм. — Вчера наши гости веселились на славу, и мне пришлось им прислуживать. Вино развязало им языки, и они наболтали больше, чем следовало. Они надеются, что Гец и Мецлер со своими войсками переметнутся к ним. Об этом я и везу сообщение епископу.

— Полно, Вильм, зря болтать. Мыслимое ли это дело? — усомнилась Розхен.

— Да ведь начальники у вас небось днюют и ночуют, — отвечал он, протягивая руку за копьем. — Ты разве не заприметила, как они теперь сорят золотом направо и налево? Знать, завелись у них деньжата.

Девушка недоверчиво покачала головой, и он пояснил:

— Видно, они получили здоровый куш из замка и надеются еще кое-что получить. Ты не зевай.

Розхен громко вскрикнула, и он, зажимая ей рот рукой, зашипел:

— Тише! Ты что — погубить меня хочешь? Я своими ушами слышал, как наши толковали… И вот что, Розхен, если кто из них тряхнет мошной и ты не устоишь перед искушением, знай, тебе несдобровать…

Но она не дала ему договорить и зажала рот поцелуем, а он обхватил ее обеими руками. Видно, такое доказательство верности пришлось ему по вкусу, и он заставил ее повторить его много раз. Наконец он оторвался от девицы, и Черная Гофманша услышала его тяжелые шаги по усеянной галькой дороге. Потом тихо защелкнулась дверь кабака.

Старуха просидела не смыкая глаз всю ночь до утра. Едва забрезжил рассвет, она появилась в Гохберге и взбудоражила весь крестьянский лагерь, крича, что начальники, подкупленные гарнизоном замка, готовят измену. Георг Мецлер и Флукс тщетно пытались успокоить разразившуюся бурю. Тщетно клялись они и доказывали, что ни они сами и никто другой из военачальников не получал денег из замка. Крестьяне захватили пушки графа фон Вертгейма и, переправившись с ними через Коровий брод, двинулись на Гейдингсфельд. Черная Гофманша устремилась туда впереди всех. Когда они подошли к подножью Николаусберга, к ним навстречу выбежали гурьбой стоявшие там на привале крестьяне, и все вместе принялись втаскивать тяжелые пушки на вершину горы.

Тем временем слухи о предательских кознях епископской своры уже успели облететь весь город, и Черной Гофманше не пришлось уговаривать вюрцбуржцев идти на штурм замка, чтобы перебить всех его защитников до единого, прежде чем подоспеет помощь, за которой был послан гонец в Гейдельберг. Подошла партия горожан с лопатами, мотыгами и кирками и начала подводить подкоп под замок. Другая партия сооружала плоты под каменными быками моста, единственного моста, соединявшего в те времена оба берега, чтобы обеспечить связь под прикрытием от обстрела с замка. Возле Блейденской башни, на правом берегу реки, в доме Тевтонского ордена и под аркой августинского монастыря были установлены пушки. Энергичную деятельность развил Ганс Берметер. Из всех кварталов он вызвал к себе людей, которые остались в городе как сторонники крестьян, и взял с них торжественную клятву явиться по первому зову, повиноваться начальникам и стойко оборонять город.

Между тем жители предместья под предводительством Черной Гофманши разгромили монастырскую церковь св. Буркхарда у городских ворот, старейшую церковь Вюрцбурга. Разрисованные окна, алтари, иконы, ковчеги с реликвиями, ризы — все это было принесено в жертву озлоблению против епископа. Все было изрублено, изорвано, разбито на куски. Не уцелел даже крест над главным алтарем. Черная Гофманша, вырвав у кого-то из рук топор, отрубила голову статуе Христа.

Гец фон Берлихинген бросился в новый собор, чтобы укротить разбушевавшиеся волны мятежа. Разгром монастырской церкви привел его в бешенство, и он вбежал в залу капитула с багровым лицом. Он осыпал членов крестьянского совета яростными упреками в том, что они допустили подобное бесчинство. Уж лучше бы он пошел на службу к туркам, чем к ним. Завязалась ожесточенная перепалка. Якоб Кель бросил ему в лицо обвинение в том, что он снюхался с епископским гарнизоном и старается посеять рознь между осаждающими. Гец рассудил, что благоразумней будет убраться восвояси.

Четвертое воскресенье после пасхи началось громовым благовестом пушек. В городе пробило четыре часа, когда с батареи на Николаусберге открыли огонь по замку. Осажденные не отвечали батарее, но направили все орудия на город, и когда упали первые ядра, собравшаяся на площадях и улицах толпа с проклятиями бросилась врассыпную. В продолжение целого часа мариенбержцы осыпали вюрцбуржцев ядрами из своих пушек, усеивая улицы города развалинами обрушившихся стен, обломками балок и черепицы. Между тем пушки, установленные у Блейденской башни, у дома Тевтонского ордена и августинского монастыря, тоже разверзли свои медные жерла. До самой ночи не умолкал грохот николаусбергской и городской батарей; гарнизон же замка берег порох. Городские орудия действовали более успешно, чем николаусбергские: ядром, выпущенным из фальконета, был убит в постели питейный старшина лаудахский; другой выстрел, с городской башни, стоил жизни епископскому капеллану. Город больше всего пострадал от новой, установленной на Шютте, батареи. Все собравшиеся на Николаусберге крестьянские военачальники в один голос заявили, что первым делом нужно заставить замолчать эту батарею. Может быть, ее удастся захватить внезапным ударом и одновременно ворваться в замок?