В результате занятости нашего руководства проблемами воздушного моста с Берлином, осуществления Лондонской программы и отсутствия договоренности с русскими о проведении очередного заседания совета министров иностранных дел, вопросы, поднятые группой планирования, и ее рекомендации по нашей позиции на этом заседании оказались невостребованными и положенными в «долгий ящик». И не было принято никакого решения о курсе, которым нам надлежало следовать. Без дела мы, конечно, не сидели, все более погружаясь в рутинные вопросы, связанные с выполнением Лондонской программы.
Я не разделял восторженного мнения некоторых деятелей об успехах воздушного моста, но и Лондонская программа не вызывала у меня большого интереса и энтузиазма. Отчасти именно поэтому я стал понимать, что для новых переговоров с Россией уже не остается никакой базы, в связи с чем приходилось отказываться от надежды на скорый вывод войск из Германии и с Европейского континента. Да и Лондонская программа как по замыслу, так и по концепции являлась, по сути, ведь делом рук нашей военной администрации в Германии и должна была осуществляться под ее контролем.
Именно к этому оккупационному образованию я испытывал чуть ли не неврологическое отвращение. С момента прекращения военных действий я дважды побывал в Германии. И каждый раз возвращался домой с чувством ужаса от зрелища творимых там безобразий моими соотечественниками и их вассалами, купающимися в роскоши посреди руин, забыв о прошлых страданиях и отказываясь видеть трагедию окружающих их людей, занимая секвестрированные виллы эсэсовцев и гестаповцев и пользуясь такими же привилегиями, открыто щеголяя в роскошных одеждах из супермаркетов на глазах тысяч местных жителей, потерявших все, голодных и оборванных, являвших собой пример пустого материализма и культурной нищеты, нуждавшихся в духовной и интеллектуальной поддержке. Оккупанты в своем большинстве рассматривали предоставление им привилегий и комфорта как само собой разумеющийся и вполне естественный акт, не обращая никакого внимания на то, что пропасть между ними и жившими рядом немцами была нисколько не меньше, чем в свое время между господами и крестьянами в феодальной Германии, а ведь такое положение мы поклялись торжественно уничтожить в обеих мировых войнах. Было ясно, что многие немцы заслуживали наказания, но их провинность не оправдывала такого к ним отношения. К тому же в Германии не все потеряло ценность и было порочным, так как немало людей, просто увлеченных общим потоком, оказались в трагическом положении. Поэтому победители, учитывая эту трагедию, должны были, по моему просвещенному мнению, проникнуться пониманием из самоуничижения и смирения. Вполне возможно, что в ходе войны уничтожалось многое из того, что вообще-то не подлежало уничтожению, но это было вызвано трагической необходимостью. И мы здраво осознавали с чувством определенной грусти и вины, что оказались орудием выполнения этой миссии в руках Всевышнего. Мне было нестерпимо видеть, что многие американцы рисуются, показывая свое самодовольство, а вместе с тем и свою поверхностность, отсутствие живого воображения и озабоченность только личным благополучием. Трагедия Германии в определенной степени становилась и моей трагедией, на что я не мог и не хотел закрывать глаза. Вероятно, я реагировал на все это с излишней нервозностью и предвзятостью. И видимо, это накладывало известный отпечаток и на мои взгляды.
В марте 1949 года, чтобы освежить свои впечатления об оккупированной Германии и проверить свои мысли по проблеме политики в отношении ее, я совершил краткосрочную поездку в Берлин, Франкфурт-на-Майне и Гамбург. Мои дневниковые записи об этом визите слишком объемны, чтобы привести их здесь полностью, однако некоторые выдержки из них могут хорошо проиллюстрировать различные особенности и соображения по принятию отдельных решений в эти критические месяцы.
В Берлин я прибыл на одном из самолетов, летавших по воздушному коридору, вечером 12 марта. С аэродрома меня отвезли по темным, пустынным улицам в бывший Харнаковский дом, в котором теперь находились американский клуб и гостиница для приезжих. Город казался мертвым – призраком бывшей столицы.
Харнаковский дом, ярко освещенный, выглядел в окружавшей его темноте подобно игорному заведению с ослепительной рекламой, открытому в ночное время в сонном провинциальном городке. Был субботний вечер, и из окон здания доносились звуки танцевальной музыки. На улице рядами стояли автомашины, около которых виднелась кучка немецких водителей, негромко переговаривавшихся между собой и переступавших с ноги на ногу в холодном вечернем воздухе, напоминая карикатурные зарисовки укутанных русских извозчиков прежних времен, ожидавших у дверей ночных клубов Санкт-Петербурга и Москвы своих хозяев.
Внутри дома полупустая комната отдыха имела обычный для клубных комнат вид в вечернее время, в ресторане же было более оживленно. Там горело множество свечей, подчеркивая праздничную обстановку (конец недели). Немецкие оркестранты играли американские танцевальные мелодии, которые знали наизусть. Изможденные и усталые лица музыкантов со взглядами, обращенными вовнутрь, красноречиво говорили о том, что они вообще ничего не замечали. Казалось, что их занимала только музыка. Все остальное их не касалось.
Женщины в платьях с глубоким декольте вели себя соответствующим образом. Только за одним из столиков, где сидевшие отмечали, по всей видимости, чей-то день рождения, некий майор громким голосом, перекрывшим музыку и негромкие разговоры, произнес: «Посмотрите, что у них в меню. Рыба тунец. Опять этот тунец, черт бы его побрал. Мы им кормим свою собаку, которая видеть уже не может рыбу. Она на днях посмотрела на меня и сказала: „Премного благодарна за ваш тунец!“»
Поздним вечером я прогулялся по городу. На пустынных улицах царили тишина и темнота. А ведь это был когда-то самый фешенебельный городской район Далем. Частные виллы – те, что уцелели от бомбардировок, – стояли как призраки. Какая претенциозность, какие надежды и планы на личное счастье и благополучие остались за стенами этих зданий? Но каковы ни были эти надежды и планы, теперь они все разрушились. В виллах было темно, холодно и безмолвно. Если в них жили еще немцы, то располагались они там подобно варварам во дворцах Италии. Но как бы то ни было, архитектура домов отражала порушенные мечты, былые надежды и инициативу, вызывая только жалость и сострадание.
Возвратившись в клуб, я долго не мог заснуть. В окно я видел все происходившее внизу: небольшими группками гости выходили из здания и разъезжались на автомашинах. А вот и засидевшийся лейтенант нетвердыми шагами направился к своему джипу. Наконец музыканты тоже вышли, громко ворча и бранясь на припозднившуюся публику, затем, плотно рассевшись в стареньких, полуразвалившихся машинах, видимо им принадлежавших, отправились по домам. И только высокий голый тополь, переживший последние годы Веймарской республики, период нацистской власти и годы войны и бомбежек, видевший вступление в город русских армий, стоял одиноко, пережидая очередную ночь, пока не послышались звуки развалюх автомашин и первого поезда подземки, затормозившего, грохоча на станции метрополитена, находившейся всего в нескольких шагах, а небо не стало сереть, возвещая наступление промозглого мартовского берлинского воскресенья.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});