Читать интересную книгу Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание - Марк Еленин

Андрей Белопольский не вступал в разговоры, не знал и словно не видел тех, кто находится рядом с ним. Сильный электрический фонарь в круглом зарешеченном колпаке нестерпимо ярко раскалился под потолком. Его непрерывное белое сияние резко освещало все уголки трюма, радужными кругами пробивало плотно сжатые веки. Часами лежал Андрей на спине, безучастный к окружающему. Голову не отпускало. Плафон светил нестерпимо и был как нескончаемая пытка...

Как странно получилось все в жизни Андрея. Растеряв родных, к которым он, кстати, никогда не испитывал нежных родственных чувств, Андрей ощутил подлинно сыновнее чувство к незнакомой женщине, у него появилось стремление оберегать ее, старую и беспомощную. В то же время — он хорошо понимал это — Мария Федоровна Кульчицкая, обладавшая громадным житейским опытом, не растерявшаяся перед грозными событиями, сохранившая силу духа, становилась для него необходимым наставником и поводырем, без которого в его положении и состоянии действительно оставалось лишь одно — стреляться. Андрею нравились их отношения, сложившиеся с момента встречи. За два последних дня и за несколько часов посадки он увидел столько человеческой подлости, низости и коварства, что их взаимная бескорыстная поддержка казалась ему чуть ли не чудом, посланным небом за то, что не испытал он ни в детстве, ни в юности сыновних чувств и не было у него матери.

...Пропуска на транспорт «Днепр» оказались лишними: погрузка была закончена, и корабль стоял на рейде, лениво попыхивая копотным дымком из обеих труб, словно в насмешку над тысячами оставленных, что по-прежнему теснились у причалов, толкались на набережной, брали штурмом катера и кидались в шлюпки, чтобы добраться до кораблей и умолить взять их на борт.

Белопольский кинулся в канцелярию Морского штаба. Белобрысый мичман с кокетливой золотой серьгой в ухе, стальными глазами и светлой бородкой поспешил отделаться от него, направив к адмиралу Ермакову на крейсер «Корнилов», ибо только адмирал мог выправить Андрею пропуска. Мичман советовал, ничем не рискуя. Он знал, что на «Корнилов» попасть невозможно — это во-первых; во-вторых, Ермаков все равно ничего не сделает: мест нет, с трудом посажено на суда восемьсот генералов (служащих и отставных), сенаторов бросают, а уж каким-то капитаном с вдовой вообще заниматься никто не станет.

А Андрей сделал, казалось, невозможное. Он занял место в катере, идущем к крейсеру, и, более того, сумел подняться на борт «Корнилова». Капитан Калентьев, с которым он начинал «ледяной поход» рядовым в Корниловском ударном полку, встретив его случайно на палубе возле трапа, посчитал долгом своим оказать протекцию однополчанину. Глеб Калентьев не изменился совершенно. Он оставался добрым малым, был, как всегда, красив, безукоризненно одет и отменно выбрит, от него невозможно пахло сладкими французскими духами. Удивительно, как он умел всегда, во всех, даже самых трудных, обстоятельствах оставаться истинным гвардейским офицером. Калентьев, прикомандированный к какому-то из высших чинов штаба (он принялся было рассказывать, к кому именно и каким образом, но Андрей прервал его, объяснив свое положение), помог Белопольскому пробиться к адмиралу Ермакову и отдал ему свой новенький бельгийский браунинг и шинель, успокоив Андрея тем, что через десять минут он без сомнения достанет себе другую.

Адмирал Ермаков — похоже, не совсем уже трезвый, — выслушав Андрея вполуха, согласился просьбу удовлетворить и начертал сие на пропуске: «Погрузить!»

Обнявшись напоследок с Калентьевым и идя к трапу, Андрей непроизвольно обернулся, почувствовав затылком чей-то тяжелый взгляд. С вышины капитанской рубки на него смотрел главнокомандующий. Врангель был суров и величествен, как в дни своих наиболее шумных побед. Голова со скошенным затылком горделиво задрана, шея вытянута и кажется невозможно длинной, волчьи глаза неподвижны, взгляд недоверчив. Когда так глядят, у человека появляется нестерпимое желание оправдываться. Врангель стоял в своей излюбленной позе памятника — вытянувшись и застыв. Одна рука на рукоятке кинжала, другая на боку. Он смотрел, казалось, на одного Белопольского. Андрей подавил привычное желание откозырять и направился к трапу. «Кто он мне теперь? — мелькнула мысль. — Командир? Командир несуществующей армии? «Пипер», гвардейский любимчик. Не столько генерал, сколько удачливый политик. Что ему Россия с ее судьбой? Не успеешь оглянуться — окажется в своей Германии — остзеец, каналья, довел армию до полного разгрома и стоит, будто ничего не случилось...»

Зазевавшись, Андрей едва не пропустил отходящий катер — пришлось прыгать. Он не устоял на ногах и повалился на какого-то поручика. Тот сделал было замечание, но Андрей так выругался, что тот поспешно перешел на корму. Андрей пришел в ярость...

Знакомый белобрысый мичман из Морского штаба, пряча стальные глаза, безразлично и не торопясь повертел пропуска в больших руках с плоскими обкусанными ногтями и заметил, что в настоящий момент и резолюции адмирала являются недействительными, и даже сам Врангель — захоти он! — ничем не смог бы помочь: эвакуация закончена, все транспорты переполнены. Проклиная себя, Андрей унизился до просьбы. Покраснев от отвращения, он забормотал какие-то жалкие слова. Мичман, наслаждаясь его унижением (Андрей ему сразу не понравился: из фронтовиков-головорезов, считающих, что им все позволено, — так определил мичман), твердил прежнее как-то не очень уверенно, как бы намекая на свою власть и иное решение вопроса.

— Я бы заплатил, кому следует, — сказал Андрей, теряя голос от бешенства. — Но у меня нет ничего.

— Это излишне, господин капитан, — наставительно произнес мичман. — Здесь не лавочка, а присутственное место. И я не позволю....

Чего он не хотел позволить, так и осталось невыясненным, ибо в этот момент в кабинете появился вестовой матрос, который, нисколько не озаботясь присутствием постороннего человека и не замечая знаков, доложил: погрузка заканчивается и имущество господина мичмана доставлено на «Надежду».

Андрей посмотрел на мичмана в упор, и тот понял, что они поменялись ролями. Ненависть душила Андрея, туманила разум. Такое случалось у него во время атак — ненависть требовала выхода. Он должен был начать стрелять, колоть штыком, душить, рвать зубами — должен был начать убивать. Лицо его почернело, рот затвердел. Глаза полезли из орбит. Андрей выхватил браунинг. И выстрелил. Пуля, пробив на мичмане фуражку, ударилась в стену и срикошетила. Мичман не успел даже испугаться. Вскочив из-за стола, он глядел беззащитно, понимая, что этот сумасшедший не даст ему ни вытащить оружие, ни позвать кого-либо на помощь. Однако второго выстрела не последовало.

— Ты что?.. Издеваться? — сказал Андрей. — Надо мной! Ты?.. Крыса морская! Рында! Молчать, сало! — Голос возвращался к нему вместе с трезвостью мыслей. — Я тебя, как вошь... твою мать, понял?

Мичман молчал. Видимо, оказался из робкого десятка: понимал, что его противник («Хотя, какой он противник? Свой, в нашей форме, белый офицер») не задумываясь выстрелит и во второй раз.

— Сесть! — приказал Андрей. — Руки на стол! Сейчас мы пойдем на «Надежду». И ты проведешь меня на борт. А если не захочешь или схитришь — вторая пуля твоя. Мне терять нечего. Ясно? Все ясно, надеюсь?

— Вполне, — усмехнулся мичман. — А вы согласны ехать на верхней палубе, господин капитан? Все каюты действительно заняты, и я думаю, вам не удастся на военном транспорте то, что удалось...

— Ладно! Хватит болтать, сволочь! Это не твоя забота. — Андрей успокоился. — Но помни, я предупредил.

Все это немного отдавало козьмакрючковщиной, и Белопольский, идущий об руку с мичманом в гостиницу, чтобы забрать Марию Федоровну, морщился от стыда и досады: считал недостойным прибегать к подобным приемам. Впрочем, и белобрысый мичман смирился, видно, со своей ролью и даже пытался подшучивать над собой и Белопольским, которого, по его словам, стал уважать за выстрел в кабинете.

Заставив мичмана нести два весьма вместительных чемодана Кульчицкой (труднее будет ему удрать скотине!), которая оказалась обладательницей имущества, непонятно как и уцелевшего во время погрома, Андрей шел чуть позади, поддерживая Марию Федоровну левой, еще стесненной в движениях после ранения рукой и сжимая в кармане браунинг правой. Так они добрались до порта, а затем, прокладывая путь в густой толпе, и до причала, где стоял под погрузкой транспорт «Надежда».

Начал накрапывать дождь. Уныло мокли отчаявшиеся люди, понуро и озлобленно — солдаты оцепления. Временами раздавались в толпе умоляющие голоса:

— Раненых, раненых-то хоть возьмите. Не одну кровь проливали? Здесь больные, дети! Возьмите, Христа ради!.. Пустите! Пусти, говорю! — возникал вдруг яростный водоворот где-то в глубине толпы, и точно волна катилась из края в край: — Меня сам Кутепов! Не пустишь? Меня, штабс-капитана, цукаешь?! Застре-лю! Боевого офицера, фронтовика?! Ты-ыы!.. Назад! В рыло ему! Сука! — Усиливались, дрожали возмущением голоса. — Что, лучше всех?! Осади!.. Ради бога, капитан! Тут дамы!.. Ах, сволочь какая!.. Пустите, пустите! Пустите меня!.. А! Куда? Стой!.. Да врежьте ему, наконец! Дайте я!.. Я тебя научу, ско-от!