— в своих портмоне. Наша обеденная группа состояла из четырех корреспондентов и м-ра Чарльза Томпсона — жителя Коннектикута, чьи демократические убеждения, возраст и солидность неизменно делали его нашим представителем во всех случаях, когда нам требовалось общаться с тюремными властями. Поскольку они невероятно враждебно относились к нам, мы тихонько уходили на задний план, но благодаря кроткой настойчивости м-ра Томпсона — перед которой просто нельзя было устоять, кроме как уступить ей — а также «зеленые», перед которыми тюремщики вообще были бессильны — мы жили все-же намного лучше, чем при иных обстоятельствах.
Письма из дома мы получали регулярно и без всяких задержек. Те же, которые исходили от других адресантов, в большинстве своем, удерживались. Роберт Ульд, член Комиссии по обмену от мятежников, злобствовал, и ни разу не пропустил к нам ни одного письма из «The Tribune». Все вложения, за исключением денег, а иногда и их тоже, постоянно выкрадывались. В конце концов, я написал на Север следующее:
«Разве может позволить человек, который постоянно изымает из моих писем газетные вырезки, фотографии детей и почтовые марки, даже небольшому стихотворению достичь места его назначения, если он совершенно уверен, что эта опасная контрабанда угрожает ему и его стране?»
По-видимому, немного устыдясь, цензура мятежников после этого прекратила очищать мои письма.
Какое-то время посылки с Севера доставлялись нам аккуратно и своевременно. Предполагая, что это может скоро закончиться, мы решили в полной мере воспользоваться текущим моментом. Однажды, во время обеда, мой нож, отрезая кусочек от присланного из дома масла, наткнулся на нечто твердое. Мы извлекли этот предмет и обнаружили, что это маленький и герметично закупоренный стеклянный пузырек. Мы открыли его — в нем лежали «зеленые!»
Мы в полной мере оценили этот намек и начали действовать. В то время, когда мы не могли получать известий с Севера в виде писем, мы всегда могли контрабандой оправлять свои через обмениваемых заключенных, которые зашивали их в своей одежде или каким-то другим способом прятали их. Мы сразу же попросили присылать нам все в пакетах и коробках — и все эти посылки — за исключением двух или трех — благополучно дошли до наших рук, и «в чаше вельможеской принесли молока наилучшего»[175]. Банкноты так искусно вклеивались в книжные обложки, что их абсолютно нельзя было обнаружить. Таким вот образом, один из моих товарищей в присланной ему Библии нашел 250 долларов. Бурный поток огромных денежных сумм, пересылаемых таким способом, прошел через очень многие тюрьмы — он был поистине бесконечным.
Все заключенные, которые были доставлены в Ричмонд вместе с нами, получили одинаковые приговоры. Во всех случаях, кроме нашего, мятежники подтверждали данное ими честное слово и отпускали их. Но о наших они словно забыли. Мы чувствовали, что они получили особого рода приказ хранить их и время от времени напоминать нам о том, какие торжественные, полностью добровольные и изложенные в письменной форме, мы должны выполнять перед ними взятые на себя обязательства. Первым делом, мы обратились к нашему адвокату — генералу Хэмфри Маршаллу из Кентукки. С Робертом Ульдом он был в прекрасных отношениях. Получив несколько довольно значительных денежных вознаграждений долларами Соединенных Штатов, он добился освобождения нескольких граждан, хотя другим адвокатам до него этого никак не удавалось сделать. Заключенные полагали, что Ульд был с ним в доле.
Генерал Маршалл подробно и письменно изложил суть нашего вопроса, добавив в конце свое прошение о нашем освобождении:
«Эти джентльмены поручили мне не просить ни о чем, а просто обеспечить их ясные, законные и неоспоримые права, которыми они обладают, письменно подтвердив свою подпись под этим документом».
Комиссар Ульд сопроводил его слова заявлением, что он полностью отказывается признавать это письменно данное нами честное слово. Генерал Маршалл сказал нам:
— Я не чувствую себя вправе брать у вас плату за свои хлопоты, поскольку считаю ваше дело безнадежным.
В начале нового года мы обратились с воззванием к м-ру Седдону, Военному Министру мятежников. В нем мы попытались проанализировать наше дело с точки зрения права и доказать, что наше удержание является вопиющим и жесточайшим нарушением всех действующих законов. Мы очень гордились тем, что так красочно и логично изложили в письме все, что мы думали об этом деле, но м-р Седдон очень просто и убедительно опроверг все наши аргументы. Он всего лишь распорядился о том, чтобы нас отправили в тюрьму Солсбери, штат Северная Каролина, где мы должны были оставаться до конца войны в качестве заложников — в отместку за тех сецессионистов, которые сидели в тюрьмах Севере, и как ответ на ту доброту, которое наше Правительство проявляло по отношению к ним!
Подобно тому легендарному римлянину, личность которого была подавлена владеющим пятьюдесятью легионами императором, мы смиренно уступили аргументом Министра, за спиной которого стояла вся армия Конфедерации, и поэтому мы отправились в Солсбери.
Вечером, накануне нашего отъезда, надзиратель, беженец из Мэриленда по имени Уайли, приказал нам перейти в очень грязную комнату на первом этаже, чтобы таким образом быть готовыми к утреннему поезду. Мы обратились к капитану Ричардсону, коменданту, и он несколько изменил приказ, разрешив нам ночевать в более чистом помещении. Через десять минут в комнату вошел один из слуг-негритят, и, призвав меня наклониться к нему поближе, прошептал:
— Как вы думаете, что сказал мистер Уайли после того, как капитан Ричардсон позволил вам остаться на ночь в этой комнате?
Как только капитан вышел, он сказал:
— Жаль, что к Ричардсону и Брауну относились лучше, чем к другим заключенным. Почему, черт бы их побрал?! Ведь они же аболиционисты!
На пути в Солсбери за нами очень строго наблюдали, но у нас было очень много возможностей ночью легко выпрыгнуть из вагона и сбежать.
В Роли, приятном маленьком городе с пятитысячным населением и названным в честь великого сэра Уолтера, искушение сбежать было сильно как никогда. В темноте, когда царила неразбериха и путаница, когда мы переходили с одного поезда на другой, мы могли бы с легкостью ускользнуть от наших конвоиров, но мы были истощены, очень далеко от наших войск и совершенно не знали этих мест. Мы пренебрегли прекрасной возможностью, поскольку арестанту значительно проще сбежать, когда его куда-то перевозят, чем когда он закрыт в камере.
Вечером 3-го февраля мы добрались до Солсбери и были доставлены в тюрьму. Это кирпичное строение, примерно 100 на 40 футов, четырехэтажное, изначально