Читать интересную книгу Утраченные иллюзии - Оноре Бальзак

- Я могу дать вам полторы тысячи франков,- сказал Саманон Люсьену.

Люсьен подскочил, точно дисконтер воткнул в его сердце раскаленный железный вертел. Саманон внимательно" разглядывал векселя, проверяя сроки платежей.

- Притом,- сказал торговец,- мне необходимо повидать Фандана, пусть он покажет свои торговые книги. С вас спрос невелик,- сказал он Люсьену,- вы живете с Корали, и у вас описана мебель.

Лусто взглянул на Люсьена, а тот, взяв векселя, выскочил из лавки на бульвар, крикнув:

- Не дьявол ли он?

Поэт созерцал несколько мгновений эту лавчонку; проходя мимо нее, люди невольно улыбались, настолько она была жалка, настолько полки с книгами, снабженными наклейками, были бедны и грязны, и каждый думал: "Чем же здесь торгуют?"

Несколько минут позже вышел и великий незнакомец,, которому по истечении десяти лет суждено было участвовать в крупном, но лишенном твердой основы начинания сен-симонистов; теперь он был отлично одет. Улыбнувшись журналистам, он вместе с ними направился к пассажу Панорамы, где завершил свой туалет, приказав почистить себе обувь.

- Если Саманон входит к книгопродавцу, поставщику бумаги или типографу - это знак, что они погибли,- сказал художник писателям.- Саманон подобен гробовщику, который является, чтобы снять мерку с покойника.

- Тебе не учесть векселей,- сказал тогда Этьен Люсьену.

- Там, где отказывает Саманон,- сказал незнакомец,- никто не учтет, ибо он ultimo ratio[38]. Он из ищеек Жигонне, Пальма, Вербруста, Гобсека и прочих крокодилов, обитающих на стогнах Парижа; каждый человек, наживающий или проживающий состояние, должен рано или поздно с ними познакомиться.

- Если ты не согласен учесть векселя из пятидесяти процентов,продолжал Этьен,- надо обменять их на звонкую монету.

- Каким образом?

- Поручи Корали, она их сплавит Камюзо. Ты возмущаешься?- продолжал Лусто, увидев, что Люсьен при этих словах в ужасе от него отшатнулся.- Какое ребячество! Можно ли положить на одни весы твою будущность и подобный пустяк?

- Надобно хотя бы эти деньги отдать Корали,- сказал Люсьен.

- Экий вздор! - вскричал Лусто.- Четыреста франков не спасут, когда нужны четыре тысячи. Прибережем часть на вино в случае проигрыша, остальное - на карту!

- Совет хорош,- сказал незнакомец.

В четырех шагах от Фраскати эти слова оказали магическое действие. Друзья отпустили кабриолет и вошли в игорный дом. Вначале они выиграли три тысячи франков, спустились до пятисот, вновь выиграли три тысячи семьсот; затем спустились до ста су, очутились опять при двух тысячах франков и рискнули на чет, надеясь сразу удвоить ставку: чет не выходил уже пять раз сряду, они поставили на него всю сумму. Снова вышел нечет. После двух часов жестоких волнений Люсьен и Лусто, не помня себя, сбежали по ступеням лестницы этого знаменитого особняка. У них осталось сто франков. Когда они очутились под железным навесом подъезда о двух колоннах, на котором не один взор останавливался с любовью или отчаяньем, Лусто, заметив горящий взгляд Люсьена, сказал:

- Проедим только пятьдесят франков.

Журналисты опять взошли по лестнице. Часом позже они были в выигрыше и всю выигранную сумму - тысячу экю - поставили на красное, хотя оно уже выходило пять раз, они уповали на ту же случайность, по вине которой проиграли. Вышло черное. Было шесть часов.

- Проедим только двадцать пять франков,- сказал Люсьен.

Новая попытка длилась недолго: двадцать пять франков были проиграны в десять ставок. Люсьен в неистовстве бросил последние двадцать пять франков на цифру, соответствующую его возрасту, и выиграл; нельзя описать, как дрожала его рука, когда он взял лопаточку, чтобы сгрести золото, которое крупье бросал монета за монетой. Он дал десять луидоров Лусто и сказал: I

- Беги к Бери!

Лусто понял Люсьена и пошел заказывать обед. Люсьен, оставшись один у игорного стола, поставил свои тридцать луидоров на красное и выиграл. Ободряемый тайным голосом, который порою слышится игрокам, он поставил всю сумму на красное и выиграл. В груди у него полыхал костер. Не внимая внутреннему голосу, он перенес сто двадцать луидоров на черное и проиграл. Он пережил тогда сладостное, знакомое игрокам чувство, которое приходит на смену мучительным волнениям, когда уже нечем более рисковать и они покидают огненный дворец, где им грезились быстролетные сны. Он отыскал Лусто у Бери и, по выражению Лафонтена, "накинулся на яства и утопил заботы в вине". В девять часов он был настолько пьян, что не мог понять, отчего привратница с улицы Вандом посылает его в Лунную улицу.

- Мадемуазель Корали съехала с квартиры. Новый ее адрес написан вот на этой бумажке.

Люсьен был чересчур пьян, чтобы чему-нибудь удивляться; он сел в фиакр, в котором приехал, приказал везти себя в Лунную улицу и в пути сочинял каламбуры насчет названия улицы. В то утро было объявлено о банкротстве Драматической панорамы. Актриса, испугавшись, поспешила, с согласия кредиторов, продать всю обстановку папаше Кардо, который, чтобы не изменять назначения этой квартиры, поместил там Флорентину. Корали все распродала, со всеми расплатилась, разочлась с хозяином. Покамест совершалась эта операция - чистка, как она говорила,- Береника, купив по случаю необходимую мебель, обставила квартиру из трех комнат в четвертом этаже дома в Лунной улице, в двух шагах от Жимназ. Корали ждала Люсьена, она спасла при кораблекрушении неоскверненную любовь и кошелек, в котором было тысяча двести франков. Люсьен в хмелю рассказал Корали и Беренике о своих невзгодах.

- Ты хорошо сделал, мой ангел,- сказала актриса, обнимая его.- Береника сумеет учесть твои векселя у Бролара.

Поутру Люсьена пробудили пленительные ласки Корали. Актриса была сама любовь и нежность: казалось, великолепием сокровищ сердца она желала искупить убожество их нового приюта. Она была восхитительно хороша: волосы выскользнули из-под фуляровой повязки, глаза сияли, голос звучал весело; в блистании свежести она напоминала утренний луч, проникший в окно, чтобы позолотить эту очаровательную нищету. Комната, довольно приличная, была оклеена обоями водянисто-зеленого цвета с красной каймой и украшена двумя зеркалами - над камином и комодом. Ковер, вопреки запрету Корали, купленный по случаю Береникой на собственные деньги, прикрывал плитки каменного, холодного пола. Одежда любовников хранилась в шкафу с зеркалом и в комоде. Мебель красного дерева была обита синей бумажной тканью. Береника спасла при разгроме стенные часы, две фарфоровые вазы, четыре серебряных прибора и полдюжины чайных ложек. Столовая, расположенная перед спальней, напоминала столовые мелких чиновников с окладом в тысячу двести франков. Кухня помещалась отдельно, через лестничную площадку. Береника спала наверху, в мансарде. Плата за наем не превышала ста экю. В этом ужасном доме были фальшивые ворота. Одна половина ворот была наглухо заколочена, и за ней, в каморке, помещался привратник, следивший сквозь маленькое оконце за семнадцатью жильцами дома. Этот улей, на языке нотариусов, назывался доходным домом. Люсьен заметил письменный стол, кресло, чернильницу, перья и бумагу. Веселость Береники, обрадованной предстоящим выступлением Корали в Жимназ, веселость актрисы, которая разучивала роль по тетрадке, скрепленной шелковой голубой ленточкой, рассеяли тревоги и уныние протрезвившегося поэта.

- Только бы в свете не узнали о нашем падении, а мы выкарабкаемся,сказал он.- Ведь у нас впереди четыре с половиной тысячи франков! Я воспользуюсь своим новым положением в роялистских газетах. Завтра мы открываем "Ревей": теперь у меня есть опыт в журналистике, я не оплошаю!

Корали, усмотрев в этих словах только любовь, поцеловала уста, произносившие их. Тем временем Береника накрыла на стол подле камина и подала скромный завтрак, состоявший из яичницы, двух котлет и кофе со сливками. В дверь постучали. Три верных друга - д'Артез, Леон Жиро и Мишель Кретьен предстали перед удивленным Люсьеном; он был глубоко тронут и предложил друзьям разделить с ним завтрак.

- Нет,- сказал д'Артез,- мы пришли ради дела более серьезного, нежели простое утешение; ведь мы знаем все, мы пришли с улицы Вандом. Вам известны мои взгляды, Люсьен. При других обстоятельствах я был бы рад видеть в вас сторонника моих политических убеждений; но я полагаю, что вам, писавшему в либеральных газетах, нельзя стать в ряды крайних роялистов, не посрамив своего достоинства. Мы пришли умолять вас, во имя нашей дружбы, как бы она ни ослабела, не позорьте себя. Вы восставали против романтиков, правых и правительства; вы не можете теперь защищать правительство, правых и романтиков.

- Моими действиями руководят соображения высшего порядка; цель оправдает все,- сказал Люсьен.

- Вы, видимо, не понимаете, в каком положении мы находимся,- сказал ему Леон Жиро.- Правительство, двор, Бурбоны, партия абсолютизма, или, если вы желаете определить одним общим выражением,- система, противоположная конституционной, разбита на множество фракций, придерживающихся различных взглядов относительно способов удушения революции, но согласных по крайней мере в том, что необходимо удушить печать. Издание таких газет, как "Ревей", "Фудр", "Драпо блан", вызвано желанием отразить нападки, наветы, насмешки либеральной печати - приемы, которых я не одобряю, ибо они умаляют величие нашего призвания, и именно это натолкнуло нас на мысль издавать газету серьезную и достойную; вскоре наша газета окажет ощутимое, внушительное и благородное влияние,- сказал он как бы вскользь.- Так вот эта роялистская и министерская артиллерия представляет собою первую попытку сведения счетов, преследующую одну цель - дать отпор либералам: слово за слово, оскорбление за оскорбление. Как вы думаете, Люсьен, чем все это кончится? Подписчики в большинстве на стороне левых. В печати, как на войне, победа остается на стороне больших армий. Вы окажетесь предателем, лжецом, врагом народа, а ваши противники - защитниками родины, людьми уважаемыми, мучениками, хотя они, может быть, лицемернее и вероломнее вас.