Морщитесь, господа эстеты, тонкие натуры, любители высоких жанров?! Правильно делаете. Я и сам бы на вашем месте с удовольствием морщил высокий лоб… Одна беда – вы на своем месте, а я, увы, на своем, и никакие выверты этого не изменят.
Встав с кровати, я прошлепал к столу и равнодушно уставился на свежую распечатку. Которой я никогда не делал. Если залезть в компьютер, там наверняка обнаружится новенький файл в формате «text only». Которого я тоже не набирал. И тем не менее…
Вот именно.
Привет от Минотавра, твердо знающего, что рукописи горят.
Пашка, надеюсь, я не очень исковеркал этим твою новую судьбу? – хотя исковеркать ее больше, чем это сделала жизнь… каждый вкладывает душу как умеет и куда умеет: один – в пасть татуированной акулы Н'даку-ванга, другой – в эфемерное бытие слов и фраз, явившихся ниоткуда, в пасть новорожденного текста, идола, неустанно требующего жертв, зубастого вдвое против всех хищников на свете; о, вкладчик души наивней младенца, нам и в голову не придет рассчитывать на проценты со вклада – но они нарастают сами, медленно и неумолимо, пока в один мало прекрасный день ты не начинаешь исподволь понимать: тебе выпал случайный фарт расплатиться по счетам, своим и чужим, и впору разодрать глотку воплем: «Ну почему именно я?!»
Ведь сказано было гласом небесным:
– Скрой, что говорили семь громов, и не пиши сего!
Нет же, влез со своим уставом в чужой монастырь…
Хватит.
На сейчас – хватит.
Я спас самого себя; трубач – туш!
В соседней комнате было тихо. «Как на кладбище…» – мелькает вредная мысль, и я загоняю ее в самый дальний угол, откуда она подмигивает мне. Совсем рядом, на полу, привалясь плечом к боковому валику дивана, расположился Ерпалыч. Рука старика оказывается теплой, пульс бьется ровно, и цыплячья грудь дядька Йора вздымается вполне пристойно. Валидолу ему дать, что ли? Ладно, обождем. Эк я их… аж самому страшно.
В углу улыбается Фол. С закрытыми глазами, нервно подергивая хвостом. Из уголка рта кентавра тянется вязкая ниточка слюны, теряясь в бороде.
Магистру повезло больше всех: он лежит на диване, глядя в потолок. Я вожу перед его лицом ладонью – никакого результата. У ножки дивана валяются магистровы очки, правое стекло треснуло, и сеть морщинок разбегается по линзе. Очков жалко.
Дорогие, небось… по оправе видно.
Остановившись возле Ритки (друг детства зародышем скорчился прямо на полу), я наклоняюсь и поднимаю выпавший из кармана бравого жорика диктофон. Маленький такой, аккуратненький. Видать, тетя Эра надоумила. Перемотка работает вполне исправно, я жду, пока пленка отмотается чуть-чуть назад, и нажимаю кнопку контрольного воспроизведения.
А ну как там «Куреты»?!
Вместо «Куретов» из крохотного динамика плещет океан. Волны бьются о каменистый берег, с шумом уползая обратно, захлебываются воплями чайки, потом вдруг из ниоткуда наслаивается гул голосов, звон посуды…
– Это вы убили его, мистер Мак-Эванс!– девичий крик хлещет кнутом, в результате чего я едва не роняю диктофон. Кричат по-русски, и я сразу узнаю голос девушки, сообщившей мне о гибели отца с Пашкой.
Звон гитарной струны.
Течет, плавится…
– Не мели ерунды, девка,– рявкают в ответ, огрызаясь. – Твоего Пола сожрала его любимая тварюка! Вот, капрал свидетель…
Говорят опять по-русски, чего не может быть по определению, но я понимаю: запись не лжет, запись не морочит мне голову – просто мои заскоки, будь они прокляты, не прошли даром даже для магнитной пленки.
Полюбуйтесь!
– Да, мистер Мак-Эванс. Только капрал Джейкобс упомянул еще кое-что! Что перед тем, как Пола съела акула, кто-то стрелял в него, тяжело ранил и, по-видимому, продырявил его лодку, чтобы замести следы!– я стою и слушаю, один в квартире среди бесчувственных людей, а девушка все кричит.
И наплывом плещется океан-свидетель.
– Тебе бы прокурором быть, Эми,– сипло бросают издалека.
Крики чаек.
Скрежещет колесико зажигалки – близко, совсем близко…
– Ну, Эми, под присягой я бы не взялся обвинять любого из присутствующих здесь людей. Ты же слышала: я сказал, что мне так показалось. В любом случае, улик теперь нет, так что концы в воду, и…
Этот бас я уже слышал по телефону.
– Ask him, does he going to come to U.S.A.?– вот что тогда спрашивал бас. Сейчас же он рокочуще произносит слова совсем другого языка, словно говорил на нем с детства, с младых ногтей, и я еле сдерживаюсь, чтоб не запустить диктофоном в окно.
Голоса стихают, захлебываются в воплях чаек, в мерном рокоте волн…
– Алька? Ты в порядке?
Сперва мне кажется, что это снова запись.
– Ты в порядке, спрашиваю?!
– Да, Ритка. Я в порядке. А ты?
– И я… вроде.
Друг детства, кряхтя, встает и подходит ко мне.
Я молча протягиваю ему диктофон.
Океан.
Океан поет в руках Ритки.
– И убийца останется безнаказанным?– вдруг спрашивает океан девичьим голосом, чтобы ответить самому себе ветром над сине-зеленой равниной.
Ритка ошалело смотрит на меня, выключает аппарат и сует его в карман.
Океан молчит в кармане.
– Это следовательша велела, – оправдываясь, говорит Ритка. – Понимаешь, Алька… я так решил: возьму, а потом тебе запись прокручу. Если скажешь: нельзя – я сотру, а следовательше совру, будто батарейки сели. Или еще что…
– Не надо, Ритка, – я улыбаюсь и с удовольствием слежу, как оттаивает ледяное лицо моего служивого. – Отдай, как есть, тете Эре. Пусть насладится сполна. Говоришь, она хотела знать, что тут у нас происходит? – пусть знает, в подробностях. И еще…
Еще б понимать, зачем я все это делаю?.. не понимаю.
Делаю.
Бегу к рабочему столу, хватаю свежую, еще тепленькую распечатку и возвращаюсь к другу детства.
– Держи, Ритка. Это тоже отдашь.
– А-а… а что это? Что это, Алька?!
– Не знаю, – честно отвечаю я. – Но ты все-таки отдай, хорошо? Отдашь?
– Хорошо. Отдам.
На диване ворочается магистр – и сразу, забыв поздороваться, начинает сетовать по поводу разбитых очков.
Минута: и Ерпалыч принимается успокаивать гостя.
Я иду на кухню за водой, переступая по дороге через Идочку (уже явно свыкшуюся с частыми обмороками); я даю воде стечь, набираю доверху огромную, «сиротскую» кружку и тащусь обратно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});