Читать интересную книгу Царские забавы - Евгений Сухов

— Так и сделаю, цезарь. — Легкий поклон, чтобы спрятать усмешку.

— На словах еще скажи государыне, что мужик я ладный и до баб очень охоч, так что упрекнуть меня ей будет не за что. Ежели уладишь мою женитьбу, дам тебе такой оклад, какого твои графья в Англии не имеют.

На этот раз посол не стал скрывать улыбки, а поклон был еще более значительным.

— О щедрости цезаря Ивана гуляют легенды!

— Тебе в них нужно поверить. Повеселишься малость в Москве, девок посмотришь и можешь в Англию к себе езжать. Буду ждать тебя, как из печки пирога.

Глава 5

Уже неделю Ивана Васильевича мучили видения: то привидится давно усопшая Анастасия Романовна, то в углу комнаты государь разглядит казненного Воронцова, а однажды к нему в палаты заявился безголовый Вяземский.

Иван Васильевич перестал спать, нацепил на грудь три спасительных креста и повелел архиепископам окурить Спальную ладаном. Однако это не помогло — покойник Федор Басманов встретил государя у паперти и долго смотрел в его сторону. Почивший любимец исчез только тогда, когда государь трижды осенил себя крестом. В этот же день кузнецы сколотили ограду вокруг собора, увесили ее крестами и убедили государя, что теперь ни один усопший не сможет проникнуть вовнутрь.

Все чаще Иван Васильевич появлялся в обществе епископов, которые шли впереди государя, осеняя дорогу на три стороны, а еще, для пущей святости, дьяконы кадили благовонным ладаном.

Видения прекратились — никто из покойников не вставал более на пути Ивана Васильевича, почившая супруга не плясала на куполах собора, князь Вяземский не топтался у папертей, а Федор Басманов не кричал петухом.

Улеглось понемногу смятение в душе Ивана Васильевича.

Вместе с покоем к государю возвращалась жажда жизни, а в палаты, как бывало прежде, набились скоморохи.

Иван Васильевич одевал бояр в бабьи платья и заставлял их водить хороводы, а особо удачливых плясунов одаривал шубами из куницы.

Москвичи облегченно качали головами: отошел, стало быть, от дурных мыслей царь. А ведь так, горемышный, сокрушался, что едва разум не пошатнулся.

Государь был понятен горожанам в любом обличье: усердно кающимся и большим грешником, злопамятным и великодушным. Они могли видеть царя в грубом рубище и дорогом кафтане; с расхристанной грудью и с тяжелыми цепями на шее. А уж если скоморошил, то напоминал посадских мужиков, для которых первое дело — это влить в себя побольше хмельного настоя, заспорить без причины да с досады поразбивать друг дружке носы.

Даже царских «омывальщиц», что позанимали Передние палаты, воспринимали без осуждения, понимая, что не существует господина, который бы не чудил. В русских традициях мылиться мужикам и бабам вместе, и никто не удивлялся, если в дымной парной где-нибудь за высокой кадкой с водой случался плотский грех. Если и сыщется осуждение, то только в виде веселого заразительного смеха.

А для государя и вовсе судьи не отыскать.

* * *

Может, потому чудил Иван Васильевич, что ощущал приближение тяжкого недуга. Он чувствовал его холодное дыхание так же осязаемо, как животное предвидит свою близкую кончину. И если зверь способен уберечься от беды, безошибочно отыскав среди многих трав нужный росток, то у государя не существовало иного средства чем пляска и усиленные молитвы. Царь уже давно разуверился в искусстве немецких лекарей, которые больше занимались алхимией, чем врачеванием, и вряд ли могли успешно вылечить даже простудившегося дворового пса. Государь держал их только потому, что каждый из них знал толк в ядах — не однажды Иван Васильевич имел возможность убедиться в этой лукавой премудрости заморских врачевателей.

Казалось, что лекари знали все рецепты существующих ядов, а число трактатов и книг о приготовлении всевозможных смертельных растворов, привезенных лекарями в Россию, едва ли не превосходило огромную библиотеку русских царей. Глядя на это обширное собрание, можно было бы подумать о том, что врачеватели намеревались перетравить половину стольного города.

Лекари умели пропитывать кафтан ядовитым дымом, который не улавливался даже обостренным обонянием, — стоило надеть его только однажды, как на четвертые сутки обладателя обновы сносили на погост. Лекари умели одной каплей отравить до дюжины отроков, хлебнувших питие из одной братины; используя «чертово число», могли за версту загубить неугодного государю боярина, а то и просто заморить его тело до костей, и человек тогда больше напоминал траву, спекшуюся под солнцем.

Не доверял Иван Васильевич и знахарям, которые кружили над ним ястребами и шептали над недужным телом что-то волхвовское, и трудно было понять: изгоняют они хворь прочь или, наоборот, скликают чертей со всех гнилых мест. На что государь всегда уповал, так это на молитвы, которые, по его разумению, могли сокрушить самую лютую немощь.

Иван Васильевич не опасался тяжкой болезни, не пугала его старческая ветхость, единственное, что его страшило, так это мужское бессилие. А потому он окружил себя многими прелестницами, которые должны были поддержать в нем притупляющееся желание. Иван Васильевич прогнал из Спальной палаты всех постельников, и теперь простыни ему стелили хорошенькие боярышни.

День у государя обыкновенно начинался с умывания. Так было и на Семик — в девичий праздник.

Раздевшись донага, Иван Васильевич залезал в стоведерное корыто, где, поплескавшись всласть, звал к себе «омывальщиц».

— Девоньки! Красавицы! Сегодня ваш день, ох, порадую же я вас! — кричал царь. — А ну, давайте полезайте к своему государю. Соскучился я по вас, хочется тела ваши мягкие помять. Мне-то старику теперь многого на надобно, тиснуть вас разок, поцеловать в алые губки и спасибо на том сказать.

Иван Васильевич повелел снимать девицам сорочки, и они с готовностью исполнили царскую прихоть — попрыгали в корыто и закружили вокруг государя хоровод.

Одними поцелуями не обошлось: царь Иван плескался мальцом, терся ногами о девичьи животы и хохотал так, что поднимал в корыте волну.

— Девоньки, только когда вы рядом, я живу, а в остальное время что монах — ни радости, ни горести не ведаю! Ха-ха-ха!

Дежурный боярин, мокрый от обильных брызг и пьяный от зрелища, без конца подливал в корыто водицы, причем никогда не терял надежды на государеву милость — возьмет да позовет царь поплескаться вместе с девицами.

Распаренный и усталый Иван Васильевич добрым статным витязем покидал корыто, и достаточно было одного только взгляда, чтобы понять — царь восстановил угасшую силу.

Похихикали девицы и вышли вслед за царем.

— А теперь, девоньки, оботрите меня полотенцем, — выставил Иван Васильевич голое пузо кверху, и широкая лавка в сравнении с его громадным телом кажется неимоверно узкой.

Девицы обтирали Ивана Васильевича мягкими полотенцами, слегка касаясь кончиками пальцев влажной кожи, и в эти мгновения Иван Васильевич весело хохотал, как ребенок, почувствовавший сладость щекотки.

— Рыбоньки вы мои, — хватал государь девиц за руки, — да вы не робейте, не царь я для вас, а благодетель! Ежели доставите вы мне радость, так отблагодарю, что еще и внукам будет чего оставлять!.. А тебя, девонька, как зовут? — обратил государь Иван Васильевич свой взор на одну из девиц, державшую длинное полотенце; рушники свешивались у нее через плечо и падали на грудь, напоминая тогу. Царю захотелось увидеть, какое богатство скрывает этот плащ.

— Акулина, — был робкий ответ.

— Акулина? Кажется, видывал я тебя… Уж не дочка ли ты Гаврилки Коробьина?

— Она самая, государь-батюшка, — слегка поклонилась девица.

Гаврила Коробьин был из земских бояр. Род Коробьиных древний и знатный, служивший московским великим князьям еще при Иване Калите. Однако уже при Иване Третьем род захудал, чему способствовала ссора строптивого прадеда, Афони Коробьина, с самой Софьей Палеолог. Заперла строгая царица дерзкого Коробьина в Донском монастыре, где он и помер в опале. Отпрыски Афони Коробьина выше окольничих не поднимались, и только Гаврила сумел вернуть былую значимость своего рода, став при Иване Четвертом ближним боярином.

Однако скоро государь определил Гаврилу Коробьина в земщину и своим решением ввергнул его в большую печаль. Скучал боярин по воскресным выходам, когда поддерживал великого московского князя и государя всея Руси под руку, вот потому писал он челобитные Ивану и слезно просился в опришнину.

На вельмож, отстраненных от двора, неумолимо, словно гроза в душный день, надвигалась опала.

Когда однажды в доме Коробьиных появился гонец от государя-батюшки, боярин не знал, что следует делать, — радоваться или печалиться.

— Хочешь в опришнине у государя быть? — спрашивал дерзко боярина нахальный отрок двадцати лет.