Читать интересную книгу Производственный роман - Петер Эстерхази

53 Он изволил долго откладывать отработку повинности у зубного врача. Вообще-то, он ни капли не боялся (поскольку случаи из детства благодаря дяде с золотыми руками не превратились в судорожные воспоминания, а остались семейными визитами — мало того: там еще была картинка с голой женщиной, как несомненный плюс), итак, не боялся он, а просто смирился, потому что изначальная опасность прошла, хотя иногда правая сторона сзади воспалялась, в таких случаях там даже возникал крошечный гнойничок, на него давил он с тем безжалостным любопытством, с которым подростки немилосердно сдирают там-сям корку с раны, но по сути — за исключением менее приятного утреннего запаха изо рта — зуб не вызывал раздражения. Вызывать не вызывал, но начал уменьшаться. (Маленькие осколки выходили из строя. Затем, на другой день, язык старался избегать осколочно-острой поверхности. Затем привыкал. Либо зуб шлифовался. Одним уровнем выше — ниже — не все ли равно.) Прекращение этого уже перестало быть детской игрой, он пошел к дантистке.

Красавица-дантистка набила ему рот марлей, тампонами, всем на свете. В таких случаях всегда создается очень интересная ситуация (опять такая, при которой что-то исчезает оттого, что появляется): стоит только набитости возникнуть, как у него (до этого сидел в кресле-монстре, руки между колен, пикнуть не смел) возникает раскрепощенное желание говорить, легко и содержательно болтать о том о сем (отмечаю я или это одно и то же? — врачиха тоже начиная с этого момента говорит такие вещи, на которые можно отвечать), мало того, не останавливается он на страстном желании и начинает, как было запланировано (см. выше). Но в тот момент вы уже можете себе это представить: «Аэаыиаэо!» — так и только так. Врачиха рассказала, что, по мнению ее сына, господин Марци и мастер — как Каспарек и Черницки. Он с набитым тампонами ртом, в сильном, бледном освещении, был, вероятно, ожесточенным типом. Из-за этого или чего другого врачиха сказала: «Вы, конечно, явно не читаете Миксата». — «Иаэао». — «Вы, конечно, модернист». — «Ауэыои». Слюноотвод сочувственно (невыносимо) причмокивал. «Вкус крови». «Скажите, друг мой, как так: сквозь одни белые халаты трусики просвечивают, а сквозь другие нет?» Не знаю.

54 Перед кабинкой вахтера он изволил аккуратно повесить ключи, перебросился парой дружеских слов со старым вахтером, с которым вошел в хорошие отношения уже тогда, когда у него еще не было постоянного пропуска.

Свежо и молодо — будущее за молодостью! («О, нет, друг мой, будущее за моей старостью, точнее сначала за моей зрелостью!») — вскочил он на спину своего орловского жеребца и отправился… было, если бы отправился. Еще раз завел. При звуке этого характерного, все сильнее барахлящего, расплющенного и тихого «иго-го» у него сжалось сердце. Результатом двух новых попыток стало уже одно лишь безнадежное «иго». Стоял там злополучно, скакун грустно посматривал на него, его же безо всяких на то оснований переполнило чувство ущемленности, нечто похожее он ощущал последний раз перед мадам Гитти. Наконец он решился обратиться за помощью.

«Ребята, извините, не подтолкнете?» Двое молодых парней заржали, потому что он забыл сказать, что. Потом толкали, толкали, все без толку. Мастер слышал их пыхтение. Затем несколько запальчиво извинились перед мастером и исчезли. «Я думаю, они, наверное, шли в кинотеатр «Кошшут». Он, неповоротливо лавируя, пристроился между двух машин, снял с седельной луки патронташ и встал там! Если кто-то уже оставался вот так стоять, тот знает, как это унизительно. По душевным законам, самоистязания перешли в активный гнев. Бедный мастер периодически скалился вслед проносящимся мимо машинам. «Зубами скрипел».

Он медленно направился по направлению к автобусной остановке. Как непохожи теперь обезоруживающе одинаковые, тяжелые серые массы домов на те, что он видел утром. Более сплоченные, уверенные в себе. Мастеру больше нравятся маленькие и чахлые ранние улицы. Утреннее солнце криво светит между домами. «Сами дома тоже какие-то кривые. Линия, рождаемая от соприкосновения законных стен двух домов, пользовалась свободой: у какой-нибудь из них всегда доставало смелости нарушить перспективу. Грязные тротуары уже полили, но не так аккуратно «рассыпчато», как это делает отец мастера, скорее плеснули просто — для порядка. Эта поверхностность тоже по душе мастеру. Да и запахи. Овощной лавки, превратившегося в помойку пустыря, куда, каждый раз, высокая женщина в джинсовой юбке выходит тогда, когда мастер заворачивает на крадущуюся вдоль пустыря тропинку, и если в тот момент у поросшего кустарником подножия пожарной стены он изволит оглянуться (один-два раза он уже так делал), тогда некрасивая овчарка, которую женщина, вероятно, незадолго до того спустила с поводка, начинает делать свои дела (то, что женщина еще ни разу не взглянула на мастера, совершенно невозможно; но, будучи правдой, «обнадеживает»), вывешенного в некоторых окнах постельного белья, за которым видны закрытые женские лица, столовой, в угловом доме сразу за пустырем, старухи в столовой, которая в то время, как лезет себе под хлопчатобумажный чулок и чешет икру, рассказывает о письмах Иосифа Флавия, и все, мастер тоже, подтягиваются поближе, ларечника, который каждый раз на 20–30 форинтов обсчитывает покупающего жевательную резинку мастера, в чем тот всегда его упрекает, но ларечник предоставляет эффектное объяснение, трамвая, цветов и особенно стрелок (стрелки издают запах, который ни с чем нельзя спутать), магазина автомобильных шин, где некий господин Тамаш (мы могли встречаться с ним у доски) один раз поставил под сомнение надежность тамошнего манометра, и как только хозяин сослался на английское происхождение манометра, первоклассный специалист по вычислительной технике вытащил из недр шикарного пиджака ручной манометр, «английский, не английский, этот на воде работает, а тот на пружине», мастер, который был там в качестве свидетеля, ей-богу, чувствовал себя неудобно, ему казалось, «старый спец» и на глаз скажет, где сколько атмосфер, кроме того — сентиментальный мотив — его растрогало изборожденное лицо старика, руки, в которые впиталось масло, десятилетняя грязь, и рядом с этими руками («вот, друг мой, сдвиг, в который мы вошли») они с коллегой были до неприличия хорошо одеты (а манометр, между прочим, показал разницу в +0,1 атмосфер!!!), поэтому после пустыря он с большей охотой идет не прямо, а направо, выбирая между теми или другими двумя сторонами прямоугольника, что является симметричной возможностью,[97] и ничто не говорит в пользу того или иного маршрута — общая сумма солнечных и тенистых интервалов одинакова, возможности парковки малоинтересны, запах перины компенсирует запах закрытой овощной лавки, люди на тротуаре случайны.

Ветер фыркнул на улице, поднял в воздух обрывки бумаги и листья. (Восторженное описание Пешта.) (Как-то раз мастер стоял под тополями, перед домом, там, откуда сквозь О-образные ноги тети Точки видно до станции электрички, а мать пилила мастера, пусть сейчас же найдет листочек, который, по ее мнению, потерял — так оно и было, — в этот момент на улице повеяло ветром, он закрыл глаза, слезы и пыль щипали их, протянул руку, как настоящий слепой, и это была та самая бумага!)

55 Раздевалка была построена, и появилась душевая, лучше прежней. Тогда стало ясно, что такое раздевалка и что такое душевая. Ничего. «Молоко и хлеб». И мастер отчетливо ощущал — ведь дышал (и ха-ха-ха: гнушался) тем же воздухом — сгущающуюся атмосферу; как будто все оказались на улице; добавлю: по ошибке. «Fortwursteln»,[98] — бормотал он с надеждой, осуществляя мечты; и не мог придумать ничего лучше, чем — «по стопам предшественников, mon ami» — умереть на поле битвы, выражаясь поэтическим языком. Каждую неделю можно было подумать: конец пришел. Все разойдутся по домам, а господа Эжен и Арманд останутся лежать у боковой линии с размозженными головами, держа орудия для размозжения голов в руках. А стервятники будут точить когти о штангу ворот. «Красота». Но по прошествии времени, ведь оно шло, они изволили привыкнуть к новой ситуации, так что корень зла засох сам: все вернулось на свои места. Что опять-таки удручает — хуже, чем оказаться на самом дне: из-за отсутствия катарсиса.

«Знаете, друг мой, двух вещей хочу я достичь в жизни наверняка (точу когти на): Один раз послать мяч в Дунай со стадиона «Голи», — господину Дьердю, в начале 70-х годов, уже раз удалось. А некоему господину Тибору три раза! За один матч. Его чуть не удалили. Скажем, эта мечта уже неосуществима. Это первое. Второе же заключается в том, чтобы в неподдельной fair play situation,[99] во время ответного вбрасывания, взять, разбежаться на краю, и потом, бумм, «вдарить между глаз»! «А потом, конечно, извиниться. Изумительно». Однажды они изволили прохаживаться с господином Марци вдоль средней линии. Их вытолкнули вперед. Они шатались взад-вперед (смена позиций и т. д.), их сопровождало несколько защитников. Господин Марци высказал мысль о шапке-невидимке. Это было общим детским воспоминанием, и оно теперь катализировало двух братьев. С большим воодушевлением и изобретательностью обыгрывали они возможности использования шапки. Напр., у 11-метровой не выбивать у противника мяч, а поставить перед ним ногу, и тогда он как будто будет пинать бетон! «А мяч, как человек, которому под зад дали, будет плюхаться в сторону». Они хихикали возле центральной кольцевой линии. Защитники переглядывались, время шло (90 минут).