совсем доверяя французской охране или по горькому опыту зная, что казаки народ серьезный и шутить не любят, товарищ Серебровский поспешно ретировался. Запись не дала желаемых результатов. Из лагеря уехало только 480 казаков.
В апреле в Кабакджу приезжал бывший министр финансов донского правительства Шапкин. Он говорил, что партией социалистов-революционеров в Совдепии будет произведен переворот, что предполагается он в конце августа. Призывал казаков порвать с Главным командованием и следовать казачьему союзу, Дудакову, Гнилорыбову и другим его вождям. Речь эта не произвела большого впечатления на казаков, а самому Шапкину было предложено немедленно выехать из лагеря.
Вскоре лагерь посетил генерал Шарпи. К его приезду казаки подтянулись, в той надежде, что, если они произведут хорошее впечатление на Шарпи, это еще далее отсрочит поездку на Лемнос. На станции Шарпи был встречен почетным караулом в сто человек, в казачьей форме, при холодном оружии и с оркестром духовой музыки. На лагерном плацу генерал сделал смотр бригаде, причем особенно внимательно осматривал казачье обмундирование.
При обходе 18-го полка он обратил внимание на большое количество Георгиевских крестов у казаков. Шарпи спрашивал казаков, за что получали кресты и, слыша ответы «За германскую войну», горячо пожимал им руки. Когда полк под звуки Марсельезы прошел перед ним церемониальным маршем, генерал Шарпи растрогался, порывисто бросился к генералу Фицхелаурову и, пожимая ему руки, благодарил за отличное состояние бригады, обещая принять все меры к тому, чтобы казаков не перевозили на Лемнос, обещая прислать одеял на обмундирование и муки на усиление пайка. Со свойственной всем галлам любовью к трескучим фразам, генерал Шарпи не выдержал и между прочим сказал казакам: «Терпите, казаки, скоро и над вашими головами засияет солнце». Слова эти по-разному истолковывались казаками, но все сеяли в них надежду на скорое избавление от лагерной неволи.
Через несколько дней в лагерь было прислано несколько мешков муки, но одеял, как говорят, Шарпи выхлопотать не удалось. После приезда Шарпи казаки повеселели, дышать в лагере сделалось как-то легче. Наступило успокоение. Многие ушли на сельскохозяйственные работы, многие открыли мастерские, выделывая из консервных банок ведра, кружки, сковородки и другую хозяйственную утварь и продавая свои изделия по деревням.
Открылись было курсы немецкого, французского и английского языков, но курсы эти мало привились, так как казаки стремились больше к работе и заработку. Техническим полком были открыты паровозные курсы, на которые записалось 20 человек офицеров и казаков. Курсистами была сделана модель паровоза, со всеми мельчайшими деталями. Модель эта была продемонстрирована в Константинополе на экзамене, причем все ездившие туда курсисты были признаны экзаменационной комиссией, собранной донским правительством из русских инженеров, способными исполнять обязанность машинистов на железных дорогах.
Но недолго сияло французское солнце над казачьими головами. Летом французами была произведена поверка едоков, после которой паек начали выдавать в размере только 1100 рационов. Между тем с окончанием полевых работ много казаков, не бывших на поверке и поэтому исключенных с довольствия, начали возвращаться в лагерь. Кроме того, благодаря появившимся тогда и все усиливавшимся слухам о переезде в Чехословакию, в Кабакджу стали прибывать казаки и из других лагерей. Благодаря этому наличие людей в лагере достигло 1870 человек, то есть на 770 человек более, нежели состояло на пайке. Увеличивать количество выдаваемых рационов французы не хотели, оставлять без пищи «лишних» также нельзя было, и поэтому начальство лагеря распределяло эти 1100 рационов между всеми. Паек уменьшился; теперь каждому выдавалось только по 1/6 хлеба в день. Под влиянием голодовки казаки начали распродавать все приобретенное было за бесценок, и большинство опять осталось раздетыми и босыми.
Начали партиями уходить в Константинополь, где поступали на службу к англичанам и французам. У англичан служили в обозе, за что получали квартиру, довольствие, обмундирование и до 30 лир в месяц, причем служба никаким сроком ограничена не была, так, по крайней мере, видно было из писем служивших там калмыков (русских на службу не принимали).
Калмыки, оставшиеся в лагере, имели тесную связь со служащими у англичан, получали от них деньги, благодаря чему две трети калмыков занимались торговлей съестными продуктами, а из Константинополя тюками возили английские френчи и брюки, которые и распродавали по лагерю и окрестным деревням по цене от одной до трех лир. (Как говорят, сами они покупали их по 40–80 пиастров за штуку, поэтому калмыки хорошо наживались.)
О службе у французов подробности неизвестны. Она была связана с условием трехгодичного срока, и поэтому уходили к ним больше от голода. Ушли также музыканты со всеми инструментами, которые они, по слухам, продали в Константинополе. Голодовка продолжалась до отправки казаков в Чехословакию.
В октябре была открыта запись казаков-землеробов, желающих ехать в Чехословакию. При записи казакам было предложено записаться в члены Казачьего Союза и внести задаток по одной лире, а у кого есть деньги, то и целый пай – в десять лир. Кем-то были распущены слухи, что поедет только тот, кто внесет деньги, полагая, что для поездки необходимо вносить деньги; казаки записывались в члены Союза и вносили лиры, часто продавая для этого последнюю рубашку. 14 октября в Чехословакию было отправлено 950 человек, то есть 18-й полк почти целиком, за исключением 130 человек.
После отправки паек увеличился до одной трети хлеба, но голод не прекратился, так как других продуктов выдавалось очень мало. Остатки полков были сведены в один полк, получивший название Сводно-казачьего. И без того нерадостное положение казаков усугублялось еще местными жителями. Все поля, леса, проезжие дороги были наполнены разбойниками, грабившими всех проходивших и проезжавших. Было несколько случаев ограбления и даже убийства казаков. Немало страдали казаки и от змей, которые буквально осаждали лагерь, забираясь нередко и в землянки, причем было несколько случаев смертельных змеиных укусов. 8 декабря остаток лагеря в количестве 476 человек, считая всех беженцев, женщин и детей, был перевезен в Галлиполи.
Хадем-Киой
Совершенно обособленной жизнью жил Хадем-Киой. Это был наилучший из всех лагерей Донкорпуса. Прежде всего, он был немногочисленный. На 3 декабря 1920 года в Хадем-Киое находились: штаб корпуса с некоторыми учреждениями и управлениями – дежурного штаб-офицера, инспектора артиллерии, корпусного интенданта с продовольственным и вещевым магазинами, управление корпусного врача, корпусного коменданта, конвойная сотня штакора, корпусный лазарет с 62 лицами персонала и 75 больными, 150 беженцев, а всего 825 человек.
Конвойная сотня была расположена в бараке, правда теплом, но очень скученно. Беженцы занимали дощатые пакгаузы, а лазарет находился в двухэтажном каменном амбаре, верхний этаж которого занимали больные, а нижний – персонал. И в