радищевские мотивы). Статуя, медная бабушка, — конечно, случайное совпадение, эпизод — но эпизод «к слову», «к делу». И если уж добираться до сути, то надо сказать вот что: Николай I бабушку (не медную, конечно, свою) недолюбливает; членам фамилии, даже наследнику, не разрешает читать ее скандальные воспоминания — «позорила род!»[42].
Прежний царь, Александр I, по официальной и даже принятой в царской семье терминологии — «наш ангел»; но внутренне, про себя, Николай считает, что старший брат виновник, «распуститель», вызвавший и — не остановивший в зародыше мятеж 14 декабря…
Александр I в противовес отцу, Павлу, обычно и постоянно соединялся, сопрягался в словах-мыслях с бабушкой: Александр — Екатерина; либеральный внук — просвещенная бабка. Николай I бабки не знал (она его приняла при родах и через четыре месяца умерла). Он куда более интересуется отцом, Павлом (которого, впрочем, тоже не помнит), — ищет в нем романтические, рыцарственные корни…
Но что же Пушкин думает о старой царице?
Просто и быстро не сказать, но, если попробуем, заметим постоянную двойственность: Екатерина давала послабления (по сравнению с Бироном и другими зловещими персонами на престоле или у трона); она поощряла просвещение:
Скажи, читал ли ты Наказ Екатерины?
Прочти, пойми его; увидишь ясно в нем
Свой долг, свои права, пойдешь иным путем.
В глазах монархини сатирик превосходный
Невежество казнил в комедии народной…
Это в вольном, бесцензурном «Послании цензору». И примерно тогда же (1822) — в другом вольном сочинении:
«Но со временем история оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия — и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России».
Чуть позже в незаконченных озорных стихах поэту «жаль великия жены», которая жила
Приятно и немного блудно,
Вольтеру первый друг была,
Наказ писала, флоты жгла,
И умерла, садясь на судно…
Тут взгляд насмешливый, который постоянно состязается с воззрением серьезным. Мало того, настоящая оценка, кажется, и невозможна без насмешливой приправы.
И медная бабушка из погреба — неплохой ведь повод; фигура эта так естественно укладывается в прежние шутки, дифирамбы и дерзости «великой жене», будто Пушкин знал о ней еще лет десять назад. И если даже с Бенкендорфом и царем на сей предмет можно слегка поерничать, то уж друзья и приятели, верно, не стеснялись:
«Поздравляю милую и прелестную жену твою с подарком, и тяжеловесным… Иметь наушницей Екатерину Великую — шутка ли? Мысль о покупке статуи еще не совершенно во мне созрела, и я думаю, и тебе не к спеху продавать ее, она корма не просит, а между тем мои дела поправятся, и я более буду в состоянии слушаться своих прихотей.
Как помнится мне, в разговоре со мною о сей покупке ты ни о какой сумме не говорил, ты мне сказал — Я продам тебе по весу Екатерину, а я сказал, и поделом ей, она и завела-то при дворе без мены (baise maine).
Переливать же ее в колокола я намерения не имею — у меня и колокольни нет — ив деревне моей, сзывая православных к обедне, употребляют колокол. И они тут же сходятся».
Знаменитый острослов Иван («Ишка») Мятлев, автор знаменитой в свое время пародийной поэмы «Мадам Курдюкова», так и сыплет каламбурами: baise maine — целование руки, придворный этикет, и безмен[43] — весы, предмет торговый; между прочим, цитируется и пушкинская «речь», произнесенная, видно, при совместном осмотре статуи: «Я продам тебе по весу Екатерину» (и, кажется, добавлено, что из нее можно колокола лить).
Итак, Екатерину — по весу (опять каламбур: «по весу» и «повеса»), и в то же время это статуя, которой «недостает среди памятников» либо в столице, либо в Царском Селе.
Шутки-прибаутки, «раздвоение» истории на «важную» и смешную.
К тому же вопрос о памятнике — овеществленной памяти — Пушкину вообще с годами все интереснее. Кому памятник? Что помнить?
Больше всего размышлений, конечно, — о другом медном памятнике. Еще в «Полтаве», четырьмя годами раньше, было сказано:
В гражданстве северной державы,
В ее воинственной судьбе
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе.
Бешено скачущий Петр — боец, преследователь, заставляющий поэта остановиться, задуматься, обеспокоиться, испугаться:
И где опустишь ты копыта?
Но на пути из петровских времен в пушкинские — большой «век Екатерины», которого не миновать.
Именно в «год медной бабушки» началось пушкинское путешествие из Петербурга к Радищеву, Пугачеву, мятежам времен Екатерины, без которых ни бабушки, ни ее времени не понять.
К «двоящейся» бабушке поэт теперь, кажется, снисходительнее, чем лет десять назад; он внимательнее присматривается к некоторым серьезным чертам ее времени, отзывается несколько лучше; по-прежнему ее вполне можно «продать по весу», и в то же время «эта прекрасная статуя должна занять подобающее ей место».
«В полученной от г-на заслуженного ректора Мартоса, академиков Гальберга и Орловского Записке заключается следующее. Огромность сей статуи, отливка оной и тщательная обработка, или чеканка оной во всех частях, не говоря уже о важности лица изображаемого, и, следовательно, о достоинстве произведения, как монументального, которое непростительно было бы употребить для другого какого-либо назначения, заслуживает внимания Правительства; что же касается до цены статуи 25 тыс. рублей, то мы находим ее слишком умеренной, ибо одного металла, полагать можно, имеется в ней, по крайней мере, на двенадцать тысяч рублей и, если бы теперь заказать сделать таковую статую, то она конечно обошлась бы в три или четыре раза дороже цены, просимой г. Пушкиным. При сем мы должны по всей справедливости объявить, что произведение сие не чуждо некоторых видимых недостатков по отношению сочинителя рисунка и стиля; впрочем, если взять в соображение век, в который статуя сия сделана, то она вовсе не может почесться слабейшим из произведений в то время в Берлине».
Памятники имеют свою судьбу. Сам академик и заслуженный ректор Мартос, рассуждавший о бронзовой Екатерине, прежде поставил свой знаменитый памятник Минину и Пожарскому на Красной площади благодаря несколько странному обстоятельству. Послу Сардинского королевства графу Жозефу де Местру царь прислал разные проекты памятника двум историческим лицам, о которых иностранец, по его собственному признанию, не слыхал ничего. Граф