Читать интересную книгу Сочинения. Том 1 - Евгений Тарле

Таким образом, в широких слоях читающего общества интерес к экономической истории стоит в прямой связи с новыми общественными стремлениями, выдвинутыми современной жизнью. Доктрины, в той или другой степени касающиеся устроения экономического будущего трудящихся классов, в частности и всего общества вообще, вызвали и поддерживают неослабный интерес к экономическому прошлому. Не в первый раз тут наблюдается тесная связь между современностью и историографическими интересами: в эпоху Возрождения, в век крушения теократических взглядов, началось расследование всех исторических «папских обманов» — лжеисидоровых декреталий, «дара Константина» и т. д. Гуманист и эпикуреец Лоренцо Валла (1407–1457) и ему подобные люди оказались деятельными историками-изобличителями. Настал XVI век, эпоха реформации, и началась энергичная разработка истории первых веков христианства, явилась целая литература об апостоле Павле, заслоненном в течение средних веков личностью апостола Петра, явилась затем (уже не столько в лютеранских, сколько в кальвинистских и особенно пуританских странах) так называемая библиолатрия в узком смысле слова, т. е. преимущественное преклонение именно перед ветхим заветом и библейской историей. Наступил XVIII век, и, несмотря на почти полное тогдашнее пренебрежение к исторической науке вообще, передовая читающая публика в несколько месяцев расхватала первые издания Гиббона, историка «Падения Римской империи», отнесшегося весьма отрицательно ко многому такому, к чему католицизм относится с полным благоговением: эпоха энциклопедистов благоприятствовала нападениям на римскую церковь, и не только в ее настоящем, но и в прошлом. Наступила революция, и жирондисты (а за ними и их политические противники) до утомительности шаблонно принялись в своих речах, даже в своих жестах копировать античных республиканцев. Настало время политической реакции, умственного утомления, — романтизм воскресил средние века, и, как было уже сказано, оживился интерес к истории вообще, почти отсутствовавший в XVIII столетии: он проявился и в литературе, и в науке. Но если и в прежние времена можно проследить всегдашнюю связь между злобой дня и преимущественным интересом к той или иной стороне истории, то нынешнее явление представляет собой нечто новое: нынешнее внимание к экономической истории распространено необыкновенно широко в таких кругах общества, которых раньше совсем не касались научные интересы. Это явление стоит, конечно, в прямой связи с общей демократизацией и знаний, и умственной культуры. Гиббона читал свободомыслящий маркиз, читал его буржуа, воспитавшийся в духе просветительной философии; Огюстена Тьерри, писавшего о буржуазии, ее борьбе и победе, читали с упоением люди, мечтавшие при Июльской монархии об упрочении и историческом оправдании этой победы; «Историей Гогенштауфенов» Раумера и тому подобными произведениями зачитывался бурш, грезивший объединением, былым и будущим величием Германии, а книги Каутского, Блоса, Энгельса расходятся в Германии уже среди многомиллионной массы.

В этом отношении экономической истории повезло больше, нежели везло истории религиозной, культурной, политической».

2

Почти одновременно с успехами экономической истории в широких кругах читающего общества началось соответственное движение среди людей науки. Отчасти это движение можно связать с запросами читателей, но отчасти несомненно оно имело свое самостоятельное происхождение. Дело в том, что с 50—60-х годов, главным образом под непосредственным влиянием Огюста Конта, в ученом мире, занимающемся социальными науками, усилилось стремление сделать историю не только собранием фактических материалов, изложенных в повествовательной форме, но и приблизить ее к состоянию настоящей науки, вывести ряд законов, правильность которых была бы незыблемо оправдана и установлена всеми известными нам историческими фактами. И вот тут-то оказалось, что почти отсутствует в науке разработка хозяйственного прошлого людей, а без знания этого прошлого, без ясного представления, как в ту или иную эпоху люди удовлетворяли насущнейшие свои нужды, историк всегда был, есть и будет совершенно бессилен. Когда стало ясно, что одностороннее увлечение сначала дипломатико-военной, потом общеполитической и культурной историей оказалось для науки чрезвычайно вредным, сам собой представился единственный выход: обратиться к деятельной разработке тех почти вовсе неиспользованных материалов, которые могут дать понятие об экономической истории людских обществ. Вот почему явившийся в 60-х годах огромный труд Роджерса по истории земледелия и цен в Англии вызвал сразу всеобщее к себе внимание и нашел подражателей. Во Франции, в Германии, позже других в Италии, Испании и России началось извлечение на свет божий цифровых документов, протоколов о старинных арендных сделках, данных о регламентации торговли и промышленности, о ценах, о землевладении и всех его своеобразнейших формах и т. д. Маурер исследовал историю сельской общины как ячейки всего социального строя в глубоком прошлом, Инама-Штернегг, Кнапп и его ученики — в Германии, Флак, Фюстель де Куланж, д’Авекель — во Франции, Генри Мэн, Роджерс, Сибом — в Англии и так далее, и так далее вступили в трудную и почти девственную область разработки социальной и хозяйственной истории человечества. Это движение все ширится и растет, приобретает себе все более и более сторонников, так что можно без преувеличения сказать, что социально-экономическая история разрабатывается в настоящее время за границей и начинает разрабатываться у нас несравненно усерднее, нежели любая другая сторона исторической жизни. Даже люди, совсем не разделяющие или разделяющие с большими оговорками историко-материалистическую точку зрения, соглашаются, что без столь недавно заброшенной хозяйственной истории шагу нельзя сделать вперед в понимании исторического процесса. Они считают знание хозяйственной истории если не единственным, то во всяком случае совершенно незаменимым и необходимым условием для каких то бы ни было историко-философских выводов и обобщений. Очень любопытное в сущности в истории мысли явление: одна из старейших сокровищниц человеческого знания — история — до последних десятилетий была лишена или почти лишена гнетуще необходимого вклада; она не давала понятия о том, как жили, чем питались, в чем друг от друга зависели сотни и сотни миллионов, которые в течение (исторических) тысячелетий, собственно, и «делали» историю. Теперь этот бьющий в глаза пробел начал заполняться; остается сделать, конечно, во много десятков раз больше, нежели уже сделано в этой области, но во всяком случае фундамент начал закладываться…

Таковы вкратце главнейшие причины как общественного, так и научного интереса к экономической стороне истории. И читающее общество неспециалистов, и ученые специалисты пришли к социально-экономической истории с запросами и за разъяснениями. Может быть, интересы к ней тех и других не вполне одинаковы по психологическому своему происхождению, но нельзя не отметить, что ученые, занятые хозяйственной историей, работают в весьма благоприятной атмосфере; от них ждут света, который озарил бы не только темные, глухие дебри прошлого, но хоть отчасти бросил бы отблеск и на еще более темное будущее. В этой области люди знания и люди практической деятельности особенно солидарны.

1903 г.

Ирландия от восстания 1798 года до аграрной реформы нынешнего министерства

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Истекший 1903 год навсегда останется памятным в истории Ирландии. Кабинет Бальфура приступил к такого рода аграрной реформе, которая, по мнению ирландских деятелей, способна серьезно удовлетворить часть требований, предъявлявшихся ирландским народом английскому правительству за все долгое и невольное историческое сожительство двух наций. Надолго ли успокоит Ирландию эта уступка, покажет будущее, но некоторые материалы к тем или иным предположениям в этой области может дать и непосредственное прошлое обеих стран. Наше общество всегда с известным интересом относилось к перипетиям англо-ирландской борьбы, и в особенно острые ее моменты это далеко не безучастное отношение отражалось на столбцах газет 60, 70, 80-х годов, пестревших телеграммами, корреспонденциями, перепечатками известий об Ирландии и из Ирландии. Отчасти подобный факт объясняется и той тесной враждебной связью, которая искони существует между великобританской и русской дипломатиями. Внутренние затруднения каждой из обеих империй представляют всегда жизненно серьезный интерес для противницы, которая сообразно с размерами и важностью этих затруднений может обдумать и предпринять со своей стороны те или иные политические шаги. Но, несомненно, нужно констатировать и иной источник интереса к упорной борьбе, целые столетия с интервалами свирепствующей между этими двумя соседними островами. Дело в том, что редкая страница человеческой истории заставляет так часто вспоминать слова нашего великого писателя: «Нет ничего неправдоподобнее действительности». Маленькое голодающее, замученное племя, нищее, отупевшее от нужды и труда, целые столетия боролось и борется с одной из величайших и могущественнейших держав в мире, у которой больше земли и подданных, чем было у Римской империи в эпоху ее высшего процветания, которая, кроме того, сильна и огромными богатствами, и наукой, и всеми благами тысячелетней пышнейшей культуры. Боролось не на жизнь, а на смерть, выставляло новых и новых замечательных представителей своей идеи, подвергалось периодически страшнейшим карам, теряло последние крохи и лучших своих детей и все-таки после тяжелого забытья, которое враги, а иногда и друзья принимали за смерть, вдруг поднималось снова, доказывало воочию, что оно не убито, а только избито, и снова писало кровью и освещало пожарами свой вечный неправдоподобно дерзкий исторический вопрос: «Чья возьмет?» Ирландская история иногда кажется как будто не частью действительности, а отрывком из романтического произведения, написанного так, как теперь уже, в наш век реализма, не пишут: с чрезмерным нагромождением трупов, убийств, маловероятных событий, фантастически смелых идей и еще более смелых действий, с сухопутными и морскими приключениями, с удивительной свалкой героев, злодеев, предателей и т. д. и т. д. Но когда знакомишься с обстоятельными и несомненными идущими от разных партий сведениями, когда убеждаешься, что и партийные и беспартийные, и официальные и неофициальные рассказы расходятся чаще всего только в освещении событий, не оспаривая их истинности, тогда, и только тогда, начинаешь понимать всю огромную важность изучения прошлого этой страны для историка, для социолога и для всякого человека, интересующегося анализом движущих пружин исторического процесса. И эта романтическая история, эта кажущаяся неестественной, но на самом деле происходившая многовековая трагедия оказалась вдобавок самой реальной «политикой результатов», не хуже деятельности Людовика XI, Ивана Калиты или Бисмарка, стоящих на другом полюсе от всякой исторической романтики, энтузиазма и пыла! Из трех своих главных требований одного (полной религиозно-правовой эмансипации) ирландцы добились в течение XIX столетия; при серьезном удовлетворении второго (аграрной реформы) мы, современники уиндгемовского билля, теперь присутствуем; наконец, третье требование (полная автономия) менее нежели когда-либо снимается с ирландской программы: оно остается в наследие будущему. Это соединение столь слабых материальных сил с грандиозными замыслами, с серьезнейшими политическими действиями и с достижением больших реальных результатов — едва ли не единственное в своем роде во всемирной истории, по крайней мере в истории национальной борьбы. Для того философа, который ищет в человеке и человечестве «великих возможностей», ирландская история есть чтение поучительное.