Миноносец «105» наскочил на три германских разведочных крейсера. Шестаков повел миноносец в обход крейсерской эскадры, стараясь уклониться от прожекторов, но они спокойно нащупывали его и не отпускали ни на секунду. Три реки дымного света тянулись к бортам миноносца и зажигали иллюминаторы нестерпимым блеском.
Миноносец должен был во что бы ни стало прорваться мимо германских крейсеров, чтобы доставить ответ адмиралу. Единственный выход был в том, чтобы принять неравный бой. И Шестаков его принял. Он сделал резкий поворот и повел миноносец на ближайший крейсер.
У Шестакова было преимущество в скорости. Крейсера не могли развить такого хода. Ночь хлестала со всех сторон дождем, ветром.
Шестаков приказал открыть левый прожектор. В его неверном струящемся свете возникла громада неуклюжего германского крейсера. Он тяжело зарывался носом в волны и катил перед собой буруны. Его орудия были направлены на миноносец.
Миноносец пустил мину, но промахнулся. В ту же минуту крейсер дал залп, и черная ночь как бы посыпалась глухим громом в шторм и ветер.
Бой длился больше часа. У миноносца «105» были сбиты трубы, он получил две пробоины выше ватерлинии, в носовом кубрике начался пожар.
Восемь матросов и механик были убиты. У Шестакова осколком снаряда оторвало левую руку, и корабельный фельдшер наложил ему тугую повязку. Она все время промокала кровью, и Шестаков часто терял сознание.
К четырем часам утра миноносец вышел из огня крейсеров и взял курс к главным силам эскадры. Шестакова отнесли из боевой рубки в каюту.
Мрачные сумерки летели вслед за кораблем, припадали к волнам, и миноносец никак не мог уйти от них. Казалось, он тянул их за собой на буксире.
Весь обратный путь походил на тяжелое головокружение.
Палубы пахли перегоревшей кровью и дымом. В пробоины хлестала вода.
Миноносец «105» подошел к главным силам эскадры лишь к вечеру и стал на якорь. Он прополз мимо дредноутов и крейсеров, как издыхающий пес. Ему подымали приветственные сигналы, но он даже не отвечал на них. Его безмолвно провожали глазами. На всех кораблях были видны бледные лица людей, внезапно почувствовавших всю тяжесть случившегося.
На адмиральском судне был поднят сигнал. Его поднимали так медленно, что со стороны казалось, будто Фитингоф колебался и несколько раз останавливал сигналиста:
«Командира… сто пятого… просят прибыть… к адмиралу…»
Шестакова свели с трапа в шлюпку. Когда он поднимался на адмиральский корабль, матросы помогали ему, и один из них заглянул в лицо Шестакову внимательно и печально. Этот взгляд друга Шестаков долго не мог забыть.
Адмирал встретил Шестакова на палубе и провел в каюту.
– Государю императору, – сказал он глухо, – будет подан рапорт о геройском поведении – как вашем, так и всей команды миноносца «Сто пять».
Вы же немедленно отправитесь в дворцовый госпиталь.
Фитингоф вскрыл пакет, вынул донесение и, далеко отставив его от глаз, рисуясь своей дальнозоркостью, начал читать.
Шестаков, не менее дальнозоркий, чем адмирал, увидел короткие строчки секретного донесения:
«Бригада крейсеров благодарит монарха за тост, провозглашенный его величеством в честь наших славных моряков и доставленный судам бригады миноносцем „105“».
Фитингоф оглянулся и вздрогнул. Шестаков, не отдав чести, вышел из каюты. Он шатался. Глаза его были закрыты. Он придерживался рукой за поручни. Сжатые его губы казались выкрашенными в черный цвет. Он спустился в шлюпку, не замечая помогавших ему матросов, и вернулся на миноносец.
Он вызвал на палубу уцелевших людей и сказал им:
– Приказываю всем сейчас же съехать на берег. На тост государя я отвечу сам.
Команда повиновалась. Матросы ничего не поняли, кроме того, что ослушаться этого приказа нельзя.
Шестаков остался. Он спустился вниз и открыл кингстоны. Вода хлынула в отсеки миноносца и хрипела в них, как кровь в горле расстрелянного.
Миноносец медленно начал валиться на борт и затонул.
Шестакова успели снять.
Ночью он был арестован и отправлен под конвоем в психиатрическую больницу. Он был вполне нормален, но просидел в больнице два года.
И вот теперь, во время скучного зимнего плавания, я попросил Шестакова сыграть мне на рояле еще что-нибудь.
– Я вам сыграю матросскую песенку, – ответил он тихо и ударил по клавишам:
Матрос, забудь о небесах,Забудь про отчий дом!Чернеют дыры в парусах,Распоротых ножом!
Синий рассвет качался в волнах и боролся с пламенем лампочки, все еще горевшей в каюте.
Москва, 1933
Доблесть*
Маленький мальчик рисовал цветными карандашами.
Он был очень озабочен и о чем-то напряженно думал.
Потом он поднял голову, посмотрел на меня, и из глаз его неожиданно полились слезы. Они ползли по щекам, капали на его измазанные карандашами пальцы, и от слез мальчику было трудно дышать.
– Па, – шепотом спросил он, – почему люди не придумали лекарства, чтобы не умирать?
Тогда мне пришлось рассказать ему эту историю.
Летчик Шебалин заблудился в туманах.
Морские метеорологические станции вывесили объявления о том, что на Европу надвигаются мощные массы тропического воздуха.
Стояла зима. Снега не было, но треск сухих листьев напоминал жителям морского города хрупкий треск льда. Этот звук был свойственен только зиме.
Знатоки морских туманов и дымной мглы – англичанин Тейлор и немец Георги – дали точное определение этого тумана: «Теплый тропический воздух, если его зимой приносит в Европу, превращается сначала в голубоватую мглу, затягивающую материки на сотни миль, а затем мгла переходит в моросящие дожди. Туман этот очень устойчив».
Летчик Шебалин знал это. Внизу были пропасти и рваные вершины Карадага, покрытые лишаями и ржавчиной тысячелетий. Туман закрывал вершину. Он ударялся с размаху в гранитную стену горы и взмывал к небу могучей белой рекой. Вокруг этого туманного столба – единственного ориентира – Шебалин упорно водил по широким кругам стремительную машину.
Равнодушно и глухо гудело море. Красное солнце – солнце ранней зимы висело во мгле и отливало сумрачной бронзой на мокрых крыльях машины.
В кабине самолета лежал в жару маленький мальчик.
Мать сидела около него, и каждый раз, когда Шебалин оборачивался, он видел глубокие, почти мужские, морщины около ее губ. Мальчик умирал.
Шебалин летал за мальчиком в степь и должен был его доставить в больницу в приморский город. Три часа назад, когда мальчика вносили в кабину, сухое небо было безоблачно и на чертополохе блестела паутина, казалось, ничто не предвещало тумана.
Шебалин знал, что, даже если удастся через два-три часа сесть на землю, – все равно будет поздно – мальчика уже не спасти. Просветов в тумане не было.
Машина с торжественным ревом рвала в клочья сырой и душный дым. Мальчик метался и бредил.
Внезапно Шебалин увидел внизу тень громадной и стремительной птицы. Самолет! Шебалин резко взял вверх.
– Конденсация! – крикнул ему в лицо бортмеханик. – Вылетели все-таки!
Шебалин кивнул. Встречная машина промахнула серебряным крылом. Шебалин узнал машину Ставриди.
Ставриди шел в тумане и рассеивал за собой широкими дорогами наэлектризованную пыль. Пыль притягивала частицы тумана, пыль превращала туман в крупный дождь. Его первые капли уже били наискось в стекла кабины.
Туман оседал глубокими пропастями, уже блестели под слюдяным солнцем мокрые ребра Карадага, и Шебалин увидел внизу землю, омытую дождем. Она переливалась и слепила глаза.
Шебалин уверенно пошел на посадку.
С аэродрома мальчика увезли в больницу. Шебалин медленно вылез из машины. Его не удивило, что аэродром был полон летчиков, не удивил вылет Ставриди.
Он знал, что рассеивание тумана было сложным и дорогим делом, но не удивился и этому, – жизнь мальчика была дороже.
«Кто же этот мальчик?» – подумал Шебалин. Он даже не спросил об этом, когда получил приказ лететь.
Вечером экстренные выпуски газет сообщили, что летчик Шебалин доставил в город мальчика семи лет, получившего сотрясение мозга. Врачи признали состояние мальчика почти безнадежным, но допускали, что благоприятный исход возможен лишь при условии абсолютной тишины и покоя.
Через час после выхода газет на улицах было расклеено постановление городского Совета, предлагавшее всем гражданам города соблюдать тишину. Наряды милиционеров прекратили движение около больницы.
Но эти меры были излишни. Без всякого приказа город затаил дыхание. И тем явственнее звучали голоса моря, ветра и сухой листвы.