– Хочешь проявить пленку?
– Да, – сразу же согласилась я, и только когда мы прошли полпути до фотолаборатории, добавила: – Если только это не затруднит вас. И если я вам не надоела.
Он уже поднял руку, чтобы толкнуть дверь, но резко остановился.
– Анна, не смей так думать. Ты никогда мне не надоешь. Слышишь? Никогда!
Внезапно я рассмеялась. Я ничего не могла с собой поделать и никак не могла остановиться, хотя смех походил скорее на плач. А потом засмеялся и он. Кстати, очень хорошо, что он стоял рядом со мной все время, пока я проявляла пленку, потому что в противном случае я бы не сумела сделать все правильно и наверняка загубила бы ее. А когда я опустила шланг в бачок и несколько раз покрутила выступающую рукоятку, пока вода не начала переливаться через край, вытерла руки насухо и повернулась к нему лицом, то сказала лишь:
– Дайте мне, пожалуйста, сигарету.
И это он вспомнил, что нужно посмотреть на часы, прежде чем мы направились к двери.
Не успела дверь фотолаборатории захлопнуться за нами, как он сразу же закурил, глубоко затягиваясь и резко выдыхая дым. Мы уселись рядом на бревно, и, похоже, пока пленка не проявится, говорить нам особенно было не о чем. Свою вторую сигарету Тео выкурил уже медленнее, а когда я заметила, что облако, плывущее на небе в нашу сторону, похоже на ведьму на помеле, он сказал:
– Или на дракона, если посмотреть внимательно.
– Или на лебедя. Смотрите, он расправляет крылья, словно собирается опуститься на землю.
Мы следили за лебедем, пока он не начал распадаться, как будто там, наверху, ветер дул намного сильнее, чем внизу. Легкий ветерок шелестел листвой, но, казалось, не касался наших тел, а мы сидели, прислонившись спинами к нагретой солнцем стене, и молчали. Потом полчаса истекли, и мы вернулись в фотолабораторию.
Когда я снимала крышку с бачка, сердце у меня в груди колотилось так сильно, что можно было подумать, будто это моя самая первая пленка. Тео осторожно смотал ее со спирали. Его пальцы намокли, и вода стекала по внутренней стороне запястья, когда он поднес пленку к свету.
С того места, где я стояла, мне было плохо видно, поэтому я подошла к нему поближе. Длинный хвост снимков, сделанных в Лавенхэме, разматываясь, свесился почти до самого пола, но он успел вовремя подхватить его за края. При этом я оказалась у него между руками, а грудь его почти прижалась к моей спине. Я слышала его дыхание.
– Ну, что скажешь?
– Я… Не знаю, что сказать, – ответила я после долгой паузы.
– Да. Согласен. Это трудно. Все кадры видны, с экспозицией и выдержкой вроде все в порядке, но на них все равно нужно посмотреть под увеличителем или, в крайнем случае, в проекторе. Ну что, может, поедим, пока пленка сохнет?
Он откупорил бутылку красного вина и приготовил острый соус. Были еще цыплята, специи, крем и черный хлеб, который мы макали в соус. Все было чертовски вкусно, только мне казалось, что внутри у меня совсем не осталось места для еды. Окна наверху по-прежнему оставались раскрытыми настежь, и в них вливался теплый воздух. В нем ощущался необычный запах мест, которые грелись на солнце в течение долгих часов, мягкий и приятный запах, похожий на аромат свежеиспеченного хлеба, который один способен был утолить аппетит. Тео снова наполнил наши стаканы и сказал:
– Пойдем взглянем на твою пленку? Еще остались реактивы, которые я смешивал вчера, так что, если хочешь, можно отпечатать пару снимков.
Возвращение в темноту фотолаборатории было похоже на возвращение домой – так, как я всегда мечтала о возвращении домой. Я чувствовала, что именно здесь наше место, безопасное и не совсем тихое, потому что мы говорили о разных вещах, о картинах, фотографиях и о том, что делаем. Но в то же время здесь было тихо, потому что не происходило ничего лишнего, мы оба занимались одним и тем же делом и были равны, поскольку, хотя ему было известно больше о том, что нужно делать, я знала больше о том, чего хотела.
Собственно говоря, кадров, которые получились, было немного. Снимок, который я сделала в саду паба и на котором Тео смотрел на меня, получился нечетким. Но на том, который вышел вполне прилично, был виден угол ратуши Гилдхолл и столб в виде фигуры святой. Фигура выглядела грубой и обветренной. Черты лица святой почти стерлись, как будто вода с неба падала на нее непрерывным потоком с той самой минуты, как кто-то вырезал их из дерева, потрескавшегося, сглаженного на локтях и крошащегося вокруг ступней.
– Как вы думаете, скульптор сделал ее похожей на того, кого знал? – спросила я. – На жену, сестру или еще кого-нибудь?
– Очень может быть, – ответил Тео. – Криспин должен знать.
– Жаль, что лица уже не разобрать.
– В округе осталось совсем мало фигур, лица которых сохранились. Их разбили пуритане.
– Логично было бы ожидать, что они уничтожат фигуры целиком.
– Может быть, они спешили. Спешили изменить и переделать мир. Они считали, что без лиц фигуры святых утратят свою силу, поэтому и ограничились этим.
Я оставила фотографию в промывке.
– Можно сделать еще один кадр?
– Конечно.
Вообще-то я хотела напечатать только один кадр – тот, который отщелкала последним. Лица не было, лишь руки Тео, сжимающие чашку с кофе. Только руки и смазанная рубашка, светло-серая с белым на заднем фоне. В сгибах его пальцев четко пролегли тени, кожа казалась почти прозрачной, но все равно руки выглядели сильными и надежными на фоне белого фарфора. Ободок чашки врезался в подушечку указательного пальца. Он, этот краешек, тоже был острым. И внезапно я почувствовала, как чашка со всем своим весом и теплом угнездилась в его пальцах, не касаясь ладоней, которые так ласково обнимали ее. Свет падал на его руки, видны были суставы, а сами пальцы казались шевронами на белом фарфоре. На противоположной стороне, поверх ободка, были заметны только кончики его больших пальцев. Мизинцы сплелись и спрятались внизу, в тени чашки.
Этот кадр я отпечатала сама. Тео сидел на высоком табурете в красном свете безопасной лампы и не вмешивался, наблюдая за тем, как я всматривалась в изображение, обрезала его и наводила резкость. Как всегда, я обнаружила, что затаила дыхание во время экспозиции, так что, когда увеличитель щелкнул, выключаясь, я с шумом выдохнула. Тео расслышал этот звук сквозь шум вентилятора и негромко рассмеялся горловым смехом. Он даже не встал с места, чтобы взглянуть на отпечаток в проявителе. Просто сидел на табуретке, пока я не опустила фотографию в закрепитель.
Когда я протискивалась мимо него к выключателю, Тео привстал и положил руку мне на плечо. Она была горячей и едва не обожгла мне кожу. Я замерла, но он молчал. Потом он убрал руку и сказал: