на зубок к шаловливой кошке. — А все эти древние легенды и сказки меня мало интересуют.
— Легенды и сказки? — Келеборн прищурил глаза. — По-твоему, предание о сотворении Арды, принадлежащее перу эльфа Румила из Тириона — всего лишь досужий вымысел и легкомысленные измышления недалекого праздного ума? И ты не веришь в то, что в книге изложено простыми и ясными словами?
— Саруман сказал мне, что можно верить, а можно и не верить… каждый выбирает это для себя сам.
— Вон оно что… Саруман не перестает меня удивлять! — Келеборн бросил на стол скомканную салфетку: он старался говорить спокойно и ровно, но все же его королевское бесстрастие изменило ему, голос его дрогнул от тщательно подавляемого негодования. — Твой учитель, по-видимому, не испытывает ни малейшего почтения к древним заповедям и учениям и склонен считать неоспоримой истиной лишь собственные бредовые и сумасбродные домыслы?
— Не стоит гневаться, Келеборн, в конце концов, Гэдж не должен отвечать за ошибки своего учителя, не так ли? — вновь поспешно вклинился Гэндальф. — Он всего лишь повторяет то, что слышал от Сарумана, и вряд ли понимает всю, э-э… необычайность и спорность этих странных теорий.
— Я ни в чем его не обвиняю, Гэндальф! Мне просто интересно, что за мысли вложил Белый маг в пустую голову этого несмышленыша… Какую-нибудь несусветную дурь о том, что время эльфов прошло… что мир отныне спасут только шестерни и колеса… какой-нибудь немыслимый бред о «множественности миров», который самого Сарумана, не сомневаюсь, одолевает долгими зимними вечерами после нескольких чаш крепкого перебродившего вина…
Гэдж яростно вскинул голову.
— Не смейте так говорить! — В горле его стоял ком.
— Ты смешон. Ты станешь мне указывать, о чем мне позволено говорить, а о чем — нет, орк? — Владыка смотрел на него свысока, усмехаясь неприятно и язвительно. — Впрочем, ты прав… предлагаю оставить эту скользкую тему о сотворении и естестве мира, а то этак мы, чего доброго, доберемся до Пробуждения эльфов и узнаем о себе много нового… а потом начнем обсуждать появление людей, и выясним, что люди не были сотворены Единым Творцом, а произошли от какой-нибудь вонючей и лохматой обезьяны… хотя по отношению к оркам эта теория, пожалуй, вполне состоятельна… верно, Гэдж?
Гэдж не ответил; лицо его полыхало от оскорблений, в груди горело от нестерпимой обиды; он сидел, сжимая под столом кулаки, страстно желая затолкать презрительную усмешку Владыки глубоко в его поганую эльфийскую глотку… Буркнул злобно и угрюмо, себе в нос:
— Хватит! Позвольте мне уйти!
— Зачем? Соринка в глаз попала, Гэдж… или правда, гм, неприятно колет? Тебе не по нраву наш разговор? — Лицо Келеборна оставалось бесстрастным. — Остынь. Празднество еще не закончено… Нас ждут сладости и развлечения.
Гэдж рывком поднялся, презрев все приличия — яростный и взъерошенный, точно воробей, потрепанный в уличной потасовке.
— Для меня — закончено! Я ухожу. Сладости свои можете засунуть подальше. А развлечений я вам поставлять больше не намерен, вы и так сегодня очень приятно и содержательно развлеклись.
Владыка все еще держал себя в руках.
— Это оскорбление, орк! Лучше бы вместо того, чтобы забивать тебе голову всякой чепухой, Саруман потрудился научить тебя обуздывать свой язык, считаться с мнением окружающих и относиться к собеседнику с мало-мальским уважением… впрочем, сложно, конечно, научить другого тому, чего сам не умеешь…
— Оставьте. Сарумана. В покое! — прорычал Гэдж. Что-то невнятное и темное неумолимо поднималось в нем, будто илистая муть со дна взбаламученного пруда, и он уже не в силах был усмирять душившие его обиду, ярость и ненависть. — Вы же ровным счетом ничего о нем не знаете — ничего! — ни о его думах, ни о его трудах и стремлениях… Так какого лешего считаете себя вправе потешаться над ним, да еще за глаза? Вы… в-вы… посмотрите на себя! Жалкие трусы и лицемеры… окопались в этом своем распрекрасном Лориэне, отгородились тут от всего мира и ничего не желаете видеть — ни боли, ни смертей, ни страданий… устранились от мирской суеты, брезгуете мараться во всеобщем дерьме и при этом считаете себя лучше всех, смо́трите на остальных, словно на грязь под ногтями! Да идите вы все… к Эру! И подавитесь наконец своей эльфийской благостью и мудростью, от которой толку, как… как от жирной бородавки посреди лба!
— Гэдж, замолчи! — крикнул Гэндальф.
Галадриэль, прикрыв рот рукой, больше не улыбалась. Королевские советники в негодовании привскочили, готовые позвать стражу, но Келеборн, побледнев от ярости, властно воздел руку, призывая к молчанию.
— Нет-нет, пусть говорит. Значит, по-твоему, мы плохо знаем святого Сарумана, Гэдж, и судим его не по делам и заслугам его? Ну, пусть так. А что ты знаешь об эльфах, орк, что позволяешь себе открыто оскорблять мой народ — лишь то, что говорил тебе твой учитель, так? Уверен, это очень односторонний взгляд… и ты тоже не вправе рассуждать о том, о чем в действительности не разумеешь ни сном ни духом. — Он мгновение помолчал, тяжело дыша, пытаясь взять себя в руки, потом добавил — спокойно, бесстрастно, ровным голосом, как ни в чем не бывало: сказалась пресловутая эльфийская выдержка, тренированная многолетней выучкой и безукоризненным воспитанием: — Любого другого я бы, конечно, наказал за столь вопиющую грубость и несдержанность, но от тебя, орка, ничего иного в общем-то ждать и не приходилось. Бедный мальчик! Мне тебя жаль, право… Ты до сих пор так ничего и не понял? Возвел Сарумана на пьедестал, сотворил себе кумира — и теперь молишься на него, как неумытый грязный дикарь на каменного истукана, а? Ты зря так слепо веришь своему учителю, орк — поверь, он куда более бессердечен, хитер и расчетлив, чем ты думаешь, кроме того, у него короткая память… ты полагаешь, он просто по доброте душевной растил и учил тебя все эти годы? Поверь, у него наверняка были на то особые причины, он использовал тебя в определенных целях, лепил неразумное, послушное своей воле орудие — и притом, похоже, очень невысоко оценил полученный результат… иначе я, право, затрудняюсь объяснить то обстоятельство, что он напрочь позабыл о тебе, едва лишь ты покинул его крепость…
— Это, — прорычал Гэдж, — не вам судить! — Голос его сорвался. Чаша его терпения была переполнена; Гэндальф схватил его за плечо — Гэдж оттолкнул старика с такой силой, что волшебник плюхнулся обратно на скамью. Орк повернулся и опрометью бросился прочь, выскочил из-под полога, натыкаясь на столы и скамьи, расталкивая челядь, ничего не видя перед собой от ярости и обиды, от горьких, злых, мучительных слез, застилавших глаза…