Читать интересную книгу Музпросвет - Андрей Горохов

Чушь это. Наивное искусство, в лучшем случае. А при записи в «профессиональной западной студии» оно дорастает до гигантских размеров китча.

Тут можно сказать пару слов о мелодии. Запасть на мелодию проще простого, мелодия очень хорошо внутри себя склеена. Даже не на мелодию, а на движение сильного голоса, обладающего выразительной интонацией. Восприятие воспринимает все сразу, мелодия встроена в саунд, как кости встроены в кисть руки. Мелодический ход настолько сильно притягивает к себе внимание, что фактически убивает все остальное. Как прекратить потакать своему уху, требующему мелодий и гармоний?

Музыка — не про мелодию саму по себе, а скорее уж про то, что происходит с мелодией. Музыка — про то, как мелодия теряет свою абсолютность и фундаментальность, покидает свое центральное место. Музыка — про музыкальные процессы, реализованные в каждом отдельном опусе. А мелодия — это средство, нужное для того, чтобы отметить в этой игре некоторую временную и условную твердь.

Скажем, в даб-регги очень характерно балансирование между пением, то есть артикулированием мелодии, и просто ритмичным говорением текста. В качестве примера можно взять какую-нибудь песенку Prince Far I.

Интересно то, что происходит с мелодией, как она исчезает, как она ломается, как она расползается, распадается на части и собирается вновь, как под нее подкладывается другая мелодия. Мелодия идет по кругу, но не повторяется буквально. Вся игра построена на том, что наше восприятие стремится каждый раз съесть мелодию, а нам это то дают, то не дают. Вот мы и слушаем, развесив уши. Потому слушать надо не сами мелодии, не бит, даже не саунд, а то, что происходит с мелодиями, битом и саундом: стратегии наращивания и варьирования музыкальной плотности.

Саунд и субкультура

Звучание музыки вышло на передний план, все остальное практически утратило значение. Эту ситуацию можно проиллюстрировать так: что важнее для феномена диско — специфическое применение тарелок в офф-бите или фигура вышибалы при входе в дискотеку? В 70—80-х правильным ответом был бы, разумеется, вышибала. Правильный ответ в 90-х: ритм-рисунок. В 70-х фигура охранника имела прямо-таки символическое значение стража порога, отделителя чистых от нечистых. В дискотеки пускали далеко не всех желающих, пространство дискотеки радикально отличалось от пространства обыденной жизни. Дискотека — это место, где посетитель надевал волшебную маску, становился частью субкультуры, актером эротически окрашенного и экстатически двигающегося театра. Именно это и было важно. А вовсе не специфический ритмический узор. То же самое относится и к панку, и к индастриалу они не были стилями музыки, стилизованным акустическим дизайном.

Но с появлением техно ситуация радикально изменилась. В первой трети 90-х исчезли молодежные субкультуры. Скажем, техно абсорбировало в себя все внешние знаки отличия далеких друг от друга субкультур, все стили одежды. Aphex Twin носил длинные волосы, как хиппи, а Вестбам брил череп, как скинхед, на Love Parade в Берлине можно было наблюдать невероятные гибриды. Нельзя полагать, что именно техно отменило дресскод, но появившаяся возможность утилизации старых стилей одежды, раньше являвшихся специфическими атрибутами той или иной субкультуры, как раз говорит об исчезновении этих групп и об обессмысливании их кода одежды. Утилизовать можно только то, что уже давно валяется без дела, никому не нужно и никакой опасности ни для кого не представляет.

Субкультура связана с идеей противостояния, с несогласием с су-шествующим положением дел. В 90-х молодежь стала со всем согласна. Музыка больше не пробуждает совесть, не обжигает шокирующей истиной, но является не более чем «саундтреком для лайфстайла». Это выражение — журналистский штамп 90-х.

Сейчас уже невозможно внятно, интересно и нелживо ответить на вопрос: «Что выражает эта музыка? Какое мировоззрение за ней стоит?» Когда Вольфганг Фогт на альбоме «Zauberberg» (1997) своего эмбиент-проекта Gas семплировал струнные партии из опер Вагнера, это обстоятельство обсуждалось как небывалая сенсация. Был вынесен крайне неодобрительный вердикт, музыкант явно нарушит правила игры. При этом распознать именно Вагнера в звенящем монотонном гуле, шуме деревьев и толчках баса было не очень просто, музыка звучала вполне техноидно. В любом случае, семплированные пассажи из Вагнера и Шенберга звучали совершенно одинаково.

Почему же возник скандал? Оказывается, семплировав Вагнера. Вольфганг подчеркнул немецкое происхождение техно, обратился к традиционным немецким романтическим ценностям, к теме сказочного немецкого леса, то есть фактически признался в шовинизме. Конечно, это бред. Но показательно, что мессидж музыки извлекается именно из ее звучания.

Аналогичный пример. Эккехард Элерс (Auch, Marz, лейбл Ritornell): «Минимал-техно — это эстетика нового финансового рынка». Почему это? «Излюбленные в современном техно щелчки, треск, хруст — это звук денег, звук кассы, звук нажатой клавиши на клавиатуре компьютера, звук отданной команды». Таким образом, оказывается, что минимал-техно — это одновременно и немецкий великодержавный шовинизм, и холодный расчет транснациональных биржевых спекулянтов?

Даже агрессивно быстрая и шумная музыка далеко не всегда предполагает позицию протеста. Но можно взять какой-нибудь очевидный пример музыки протеста 90-х. Вот, скажем, Ману Чао — Орфей антиглобализма. Идеологическая позиция музыканта была много раз разжевана и расхвалена средствами массовой информации, сомнений в адекватности интерпретации мессиджа нет. Но ухо 90-х все равно обнаруживает, что Ману Чао культивирует ловко сделанный легкомысленный сонграйтерский поп, по саунду явно ориентирующийся на поздних The Beatles. Все это: и Ману Чао, и сонграйтерский поп, и The Beatles — потребляют неояппи (их называют bobo, «буржуазная богема»), а ведь это сугубо глобалистская публика.

Ману Чао и Buena Vista Social Club — это музыка singles, то есть не связанных семейными узами, красивых, хорошо зарабатывающих, сдержанно одетых, не очень спортивных, но зато понимающих вкус тосканского вина молодых людей (в возрасте около 30 лет) и женщин. То же самое относилось и к Portishead, хотя музыка Portishead сама по себе — это песни провинциального шизофреника. Если стоять на позиции поиска субкультуры, то надо будет безо всякого удовольствия признать, что и Ману Чао, и Portishead — это музыка той аудитории, для которой пишут глянцевые лайфстайл-журналы. Какой тут может быть мессидж? Какая такая шизофрения?

Кроме неояппи существуют еще две аморфные социальные группы: трэш-публика и студенты. Обитатели городских окраин слушают развеселое техно, эмтивишный хип-хоп, свой родной поп. Сознание тинэйджеров оккупировано бой- и герл-группами. Студенты покупают нечто более претенциозное, то есть «новые тенденции», будь то Radiohead, драм-н-бэйсс или минимал-техно.

В 90-х был широко распространен тезис, что место исчезнувшего андеграунда заняла клубная культура (club culture): имелась в виду система ценностей — музыка, шмотки, жаргон, наркотики и манера поведения, — принятая в танцевальных клубах крупных городов, скажем Лондона или Берлина. Эти самые «клубная культура» и «пространство клуба» были нещадно мифологизированы. Но поход в клуб никакого ритуального значения уже давно не имеет, в модном (cool) клубе те же самые вежливые, ироничные и дистантные неояппи и недояппи, как и везде. Они точно так же держатся и выглядят, как и у себя в офисе, в любом кафе или, скажем, в очереди в кассу в супермаркете. Никакой особости в клубной атмосфере нет, нет ничего такого, что бы отсутствовало за пределами клуба. И есть подозрение, что и раньше дела обстояли точно таким же образом, панки в конце 70-х были резко настроены против диско именно потому, что дискотеки стали мэйнстримом, более того, местом, где мэйнстрим гуще всего. То есть дискотека была вовсе не местом, где концентрировалась субкультура, а увеличительным стеклом, наведенным на самый гнусный мэйнстрим.

Vert

Но если звучание музыки не получается трактовать как иллюстрацию (чтобы из этой иллюстрации сделать выводы об истинных установках и намерениях ее создателя), то, возможно, текст песен куда более пригоден для обнаружения мессиджа и смысла музыки?

Разве текст пишется не из-за потребности что-то сказать людям, что-то до них донести?

Эдем Батлер (Vert): «Это заблуждение. Я думаю, что большое количество людей хочет выразить себя самыми разными способами. Как именно, уже не так важно. Главное — твое ощущение необходимости выразить себя. Сначала я выражал себя просто музыкой, сейчас я выражаю себя музыкой со словами, разница не так уж и велика. А идея, что в тексте есть мессидж… я думаю, это бывает крайне редко. Написание текста имеет куда больше отношения к твоей позиции: где ты находишься, какими глазами ты смотришь на мир и что ты при этом видишь.