Защищая права свободного человека в свободном мире, вокруг толпы плотным кольцом стояли полицейские, никого не подпуская — чтобы никто случайно не обидел свободных — так во всем мире называли молодых людей, которым все было безразлично и которые были объединены лозунгом: «После нас — хоть адаманы!»
ИЗ ПОСЛЕДНИХ ЗАПИСЕЙ ВАЛЕССКОГО
«…Зимой отец обычно возвращался домой в сумерках, порой и совсем поздно вечером. Управившись по хозяйству, он, уставший, раздевался. Закоченевший, словно железо, тулуп дышал холодом, от него шел запах снега и еще тот знакомый запах, который принадлежал только отцу. Затем отец присаживался к столу, поближе к лампе, и карандашом записывал в тетрадку то, что делал в колхозе: то ли копал, то ли возил, то ли складывал… Мать в это время стояла у печки, в которой потрескивали дрова, а на лежанке всегда было так тепло и уютно.
И свет лампы на столе, и хата с белой печкой посередине, и мать с отцом — все это сливалось в моем сознании во что-то одно, единое, от которого, казалось, ничего нельзя было отнять, и все это, со своей болью и своей радостью, находилось в центре Вселенной, в этой тишине, которая начиналась сразу же за порогом хаты в стылом воздухе. И чем дальше от двора, тем больше разрасталась тишина, будто все то далекое и незнакомое опускалось под воду: она укрывала огороды, где начиналось болото, темный непроходимый лес, даже далекое загадочное Березово лежало в тишине, как в вате, и поэтому все казалось нереальным, словно сказочные сны, которые я видел почти каждую ночь. В высокой тишине блестели застывшие от холода дрожащие звезды, которые ежевечерне опускались на наш двор и хату, и это — как высшее доказательство того, что центр Вселенной находился не где-то там, за горами и лесами в тридевятом царстве, а здесь, в нашем дворе, в нашей хате, где сидит сейчас за столом уставший отец и загрубевшей рукой пишет кривыми буквами в тетрадке, что делал днем в колхозе; центр Вселенной начинается у белой печки, в которой мать жарит мне и отцу драники; центр Вселенной начинается у полатей с набитым соломой тюфяком — отец обещал завтра заменить в нем солому, и тогда так хорошо и приятно будет его «утаптывать»: с радостным смехом бесконечно кататься по огромному разбухшему тюфяку.
…Будто по сену, которое отец привез недавно на санях во двор и опрокинул на белый снег огромной, не обойти, копной…
Где все это?
…Я не про отца и мать, здесь уже ничего не вернешь и ничего не исправишь, я о другом: о тишине и успокоенности, которыми когда-то была наполнена душа, о тех запахах, которые сейчас исчезли, запах холодного вечернего воздуха и отливающего синевой стылого хрустящего снега, запах весенней оттаявшей земли, по которой легко, сами собой, безо всякого усилия, несут босые ноги, и здесь же рядом совсем иной запах остывающей осенней земли, из которой люди выбирают картофель…
Куда исчезла та яркая, что аж в глазах рябит, зелень деревьев и такая же пестрота луга? Куда исчезла глубокая синева бездонного манящего неба, в которое почему-то хочется смотреть и смотреть? Куда исчезла нежная красота девичьего лица, далекая и недоступная, от которой трепетала душа?
Неужели наши познания, наша технизированно-урбанистическая деятельность сводится лишь к тому, чтобы загубить в себе это чувство красоты и единства мира?
Я часто вспоминаю озабоченного Олешникова, который, кроме хлопот у сверхнового микроскопа, ничего не успевал увидеть и услышать: ни жены, ни сына, которые жили сами по себе, со своими заботами и хлопотами, как живут многие жены и сыновья ученых; часто думаю о судьбе Лабутьки — полысевшего, так занятого раскопками, что даже не успел заметить, когда и как жена влюбилась в режиссера-гения… Я начинаю догадываться, что, кроме науки и техники, без которых мы не можем обойтись, в нашей жизни должно присутствовать и еще что-то, о чем мы никогда не должны забывать.
Возможно, мы ошибались, однако, как говорил Олешников, другого случая для поисков у нас и быть не могло… Все было почти так же, как в незнакомом глухом лесу, когда выйдешь на развилку дорог, а впереди ночь и потому единственное спасение — идти по одной дороге, которая хоть куда-нибудь да выведет: к людям, к теплу и жилью — или где-нибудь потеряется, растворится, уткнувшись в гнилое болото, как это часто бывает с лесными дорогами.
Однако так или иначе, а все же это движение — намного лучше топтания на месте в раздумье посреди дороги или неподвижного сидения под сосной.
Иного выхода у нас и в самом деле не было, ибо ночь настигала неумолимо…
Смеркает. Мягкое солнце, висящее над Житивкой, освещает все вокруг мерцающим холодновато-прозрачным светом, от которого все становится словно росой облитое: и трава на лугу, и верхушки сосен в лесу, и близкие кусты ольхи, и далекие крыши житивских хат. И все это сейчас — как и крик чибиса, который мечется в синеве, как и темная лента воды в Житивке, как и прозрачное чистое голубое небо, — все это неожиданно напоминает мне те дни, когда я, счастливый, сидел на этом же берегу с удочкой, которую отец смастерил на скорую руку, и мечтал поймать загадочную огромную рыбину…
Солнце садится за лес, и поэтому мне пора вставать и идти обратно той же дорогой, что и сюда: мимо кладбища, где есть знакомые холмики земли, мимо будки на берегу, огородами. Только теперь я воспринимаю все это не так: и школа, и речушка, и даже самое Житиво — все это для меня только намек на что-то такое, что мне необходимо то ли найти, то ли понять…
Так болит голова…
…То, что учил день за днем, год за годом, прочно впиталось в меня, и сейчас я не просто знаю, но даже ощущаю, что я — всего лишь восемьдесят процентов воды, пять литров крови, я — вместилище сердца, легких, мышц, клеток… Я ощущаю, что я — скопление различных полей: ядерных, молекулярных, электрических, электромагнитных… Чувствую, что я — вместилище просмотренных фильмов и спектаклей, прочитанных книг и журналов, повстречавшихся ранее людей, прослушанных речей, порой одинаковых, а порой и противоположных, однако и те и другие речи меня сейчас не трогают.
И еще я — вместилище адаманов.
И неужели это — все, неужели во мне ничего больше нет?..
И если это так, то куда и зачем мне сейчас идти? Зачем, подскажите, те просмотренные фильмы и спектакли, прочитанные научные книги и журналы?..
Как ни вглядываюсь в зелень травы, в заречный бор, в далекое Житиво, как ни вслушиваюсь в крик чибиса, я не могу войти в житивскую заторможенность и тишину, в этот покой, в котором, будто за надежной стеной, упрятан тот мир, в котором когда-то я появился и вырос и из которого сам, по своей воле и желанию ушел…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});