Читать интересную книгу Пролог - Николай Чернышевский

— Почти что так, Марья Дмитриевна.

— Идите же и скажите Виктору Львовичу, что я уезжаю. Послезавтра. Хотелось бы завтра, но уже пропущено время дня, когда привозят нам почту. Завтра вы получаете письмо, в котором говорится, что место гувернантки для меня найдено. Торопиться так, чтобы собраться ехать в тот же день, это было бы неловко. Так и быть, до утра послезавтра. Идите же и скажите ему. Я не просила бы вас, но сама не могу увидеть его скоро.

Я отговаривал. Но она была слишком счастлива тем, что решилась. — «Здесь каждую минуту может поразить меня удар, от которого мне трудно будет оправиться. Для Надежды Викторовны не велика беда, если бы я оставалась дожидаться, пока он разразится. Но я не могу пренебрегать своими интересами». — Она ушла, не дослушав моих убеждений. Правда и то, не стоило слушать их: что резонного мог я возразить на ее решение? — Невозможно бесконечно отсрочивать вступление Надежды Викторовны в свет. Не в монахини же идти ей в самом деле. Два-три месяца отсрочки уменьшат ли для нее опасность полюбить негодяя. — или хоть и не негодяя, а все-таки человека, неспособного составить счастье девушки с нежным и благородным сердцем? — Первая любовь всегда любовь простодушного ребенка, отсрочивай ее хоть до тридцати лет.

Я пошел к Виктору Львовичу; услышал там у него голос Надежды Викторовны; вернулся в голубой зал, взял газету и сел ждать, пока Надежда Викторовна пройдет мимо меня. Так просидел, может быть, с полчаса. Быстро вошла Мери. Глаза ее горели.

— Сказали ему?

— Нет еще.

— Слава богу! Я передумала. Я останусь. Не могу отнимать у нее счастья. — кто знает, что ждет ее в Петербурге! Пусть остается счастлива, пока может. А мне. — мне все равно. Думайте обо мне, что хотите.

— Что же я скажу ему? Он будет ждать моего мнения.

— Говорите, что хотите. Только не говорите, что я хотела уехать. Я не уеду. Не могу поступать во вред ей.

— Какой же вред ей, Марья Дмитриевна? — Ничтожный. А для вас оставаться здесь очень тяжело.

— Все равно. — Она прошла несколько раз по залу, в сильном волнении. Остановилась, потерла лоб: — Да, но как же это, что я еще здесь? Мне кажется, прошло минут пять. — или его нет дома? Ушел гулять?

— У него Надежда Викторовна.

— Она у него? Вы понимаете, зачем она у него? — Мери улыбнулась грустно, сострадательно.

— Я думаю, она спрашивала его, действительно ли ему необходимо ехать на днях в Петербург. Вероятно, он догадался, что это моя мысль. — что он отвечал. — не знаю.

— Он отвечал, что не умеет сказать, скажет завтра. Ему надобно узнать, чья это мысль, — ваша или моя. Хорошо, что он еще не знает, что и я поддавалась этой мысли. Тогда мне было бы много хлопот с ним. Ах, Владимир Алексеич, он добрый человек, и я начинаю привязываться к нему. — но он дурной отец! Ах! бедная! — Что могло бы быть с нею? Как он помог бы ей выбрать мужа? Вы видите, я для него занимательнее дочери! Я — кто такая я для него? — Любовница! — И я имею больше занимательности для него, чем дочь! И если б я захотела, я могла бы вредить ей! — Но этого не будет! Этого не будет! — У меня разгорелась голова. Я пойду гулять. Если долго не вернусь, скажите дяде. — а главное ему: он в состоянии поднять тревогу. — скажите им, чтоб не беспокоились. Я здорова, но мне надобно освежиться чистым воздухом и не хочется ни на кого смотреть. Я думаю, что я уйду в рощу и буду ходить долго.

Я смотрел в окно, как она шла по саду к роще, пока скрылась. Я не стал ждать в голубом зале, я ушел в свою комнату, попросив Ивана Антоныча сказать, когда Надежда Викторовна уйдет. Мне больше нечего было сторожить в голубом зале. — стыжусь вспомнить, что я сидел там на карауле: не хитрит ли Мери, не хочет ли предупредить Виктора Львовича о том, с чем я приду к нему и как ему надобно держать себя. Но когда она скрылась вдали, за изгибом аллеи, ведущей в рощу, мне стало совестно. — не столько за свою подозрительность, сколько за свою глупость: надо было быть слепым, чтобы не видеть, что ей не до хитростей.

Не прошло, я думаю, десяти минут, Иван Антоныч пришел сказать, что Надежда Викторовна идет через голубой зал.

Все было так, как угадывали мы с Мери. Надежда Викторовна спрашивала отца, необходимо ли ему ехать в Петербург. Он догадался, с какою мыслью я говорил ей это, но не знал, моя ли это мысль, или Мери также находит это нужным. Потому отвечал нерешительно: «Правда, и Петербурге есть важные дела, по которым надобно было бы поехать туда поскорее. Но вижу, тебе хотелось бы, Наденька, чтобы мы остались здесь подольше. Да и прежде помню, ты говорила это. Позволь мне подумать до завтра». Дочь стала очень живо говорить, что она боится Петербурга, боится большого света. Она не высказывала свою мысль так ясно, как растолковала мне Мери. — не знаю, стыдилась ли, или сама не умела отчетливо понимать свое чувство. Только твердила, что боится, очень боится большого света. Отец понял это только в смысле робости скромной девушки, которая не воображает себя красавицею и опасается быть неловка, смешна. Так он и отвечал ей, что ее боязливость очень нравится ему. — и что он уважит ее желание, если увидит, сообразив хорошенько, что это возможно. Он очень нежно ласкал ее. Но все-таки с тем и отпустил ее, что дела, которые призывают его в Петербург, очень важны, и он подумает, нельзя ли как-нибудь устроить их без его личного присутствия. — но не знает, можно ли это. Ему было жаль говорить так. — но как быть иначе? Надобно пожалеть и Мери; — здесь их отношения не могут долго укрыться. — в особенности при шпионстве Дедюхиной… Да и для доброго согласия между ним и дочерью скандал был бы вреден… он хоть и не был уверен, что моя мысль одобрена Мери, но сомневаться в этом было трудно: Мери так умна и благородна.

— Да, она очень умная и добрая девушка, поэтому она не согласилась на мою мысль. Здесь всем хорошо. — она не хочет расстраивать эту тихую жизнь. Когда будет молва, тогда она уедет; раньше не считает нужным.

Он и удивился, и обрадовался, и перепугался, обрадовался за дочь. — перепугался за всех трех. — и за нее, и за Мери, и за себя. Но радость угодить дочери скоро взяла верх. С восторгом он пошел сказать ей, что, просмотрев бумаги, убедился: можно не ехать. Скоро вернулся ко мне и стал тосковать, что Мери подвергается слишком большой опасности. — Глупое или умное, дурное или хорошее, дело было сделано. — кем из нас больше. — мною или

Мери, я и не умею разобрать; если оно глупо и дурно, раскаиваться было поздно; мне оставалось только- успокаивать Виктора Львовича. Я начал говорить, что опасность для Мери действительно велика, но уже гораздо меньше, нежели была в первые дни связи, когда страсть Виктора Львовича была, конечно, гораздо порывистее; теперь он с каждым днем будет лучше владеть собою, и отношения его к Мери очень долго могут оставаться незамеченными. Он слушал с отрадою, вдруг задумался, взглянул на часы, сказал: «Еще не поздно» — была половина девятого. — «извините, что я располагаюсь у вас написать несколько слов». - позвонил и сел к моему столу, принялся писать. Вошел Иван Антоныч. Виктор Львович сказал, чтоб он велел поскорее запрячь лошадей в легкий экипаж, а сам был бы готов ехать, и продолжал писать. Иван Антоныч доложил, что лошади поданы, Виктор Львович торопливо дописал две-три строки, запечатал, отдал Ивану Антонычу со словами: «Отвезите к Зинаиде Никаноровне Дедюхиной и не жалейте лошадей. Спросите, дожидаться ли вам ответа, или она пришлет после». Иван Антоныч ушел. Он обернулся ко мне: «Написал ей, что переносить разлуку вблизи мучительнее, нежели вдали, и перемена места развлекает. Не угодно ей отправиться путешествовать для облегчения страданий? Я дал бы пятьсот рублей на подъем и по триста в месяц. Пусть уедет, тогда не остается никого с охотою шпионить, и Мери более безопасна». — Я согласился, что это умно.

Он сидел, рассказывая историю своего сближения с Мери. Но рассказ еще не кончился, когда возвратился Иван Антоныч. Дедюхина очень чувствительно пишет, что подумает и решительный ответ пришлет завтра поутру. (Виктор Львович вставил, что через два дня не будет иметь денег, и это умно, а то не убралась бы скоро, без конца торговалась бы. Поднять плату себе успеет и в два дня, но скорее уберется со своим шпионством.) Виктор Львович ушел спать. Это было в конце первого. Я сел записывать. Часа в два вошла ко мне Мери: — «Дядя уже спит, я заглянула, и Виктор Львович, вероятно?» — «Вероятно» — «Кажется, кто-то приезжал? Мне слышалось впросонках. — или так показалось?» — «Иван Антоныч ездил с письмом Виктора Львовича к Дедюхиной: пусть она едет путешествовать». — «Вы посоветовали ему?» — «Нет, он: сам вздумал». — «Когда так, это очень радует меня: это умно и мило, что он сам догадался. Только с этой стороны это приятно мне. Я думала и дремала, стала совершенно спокойна: все равно, пусть будет узнано хоть завтра же. Для меня все равно». — «Если я правильно понимаю ваше намерение, которого вы не высказали прямо…» — «Вы правильно поняли его, и я высказывала его очень ясно: видите, как я полагаюсь на вас, хоть вы уже и не любите меня. Я вверяю вам такую тайну, что одним намеком на нее Виктору Львовичу вы можете погубить меня». — «Я хотел сказать, что когда ваш план таков, то для вас не все равно, будут ли, или не будут знать, что Виктор Львович был вашим любовником». — «Все равно, Владимир Алексеич. Будь я знатная и богатая, мне не повредило бы то, что я была в связи с ним. И будь вся моя жизнь так же безукоризненна, как жизнь Надежды Викторовны, этим не облегчалось бы порицание, когда нельзя не знать, что мои родные были его слугами, я сама — служанкою его дочери. Я буду заслуживать порицание и негодование только за мое происхождение и бедность. Все остальное ничего не значит». — И то правда, чистая правда, согласился я. — «Где же были вы до сих пор, Марья Дмитриевна? Я уже начинал обеспокоиться за вас». — «Ходила по роще, устала, села к дереву и дремала; потом опять ходила. Все думала: рано, не улеглись они. Не хотелось смотреть ни на кого. Грустно, Владимир Алексеич». — Я промолчал. Не хотелось сказать: «Да, грустно идти по дурной дороге, имея недурное сердце». — «Грустно, Владимир Алексеич, хоть и не о чем бы жалеть, потому что все вышло хорошо. — так хорошо, как нельзя было и надеяться. Вы видели, я не могла верить, что все это остается неизвестно. — а остается: по вашим словам об ответе, сейчас присланном Дедюхиною, там нет ни тени намека». — «Нет. Это положительно, она и не подозревает. Все идет хорошо. Вам не о чем грустить. Только мне грустно». — На этот раз она промолчала. «Спокойной ночи, Владимир Алексеич»; — «Одну минуту, Марья Дмитриевна; он рассказывал мне: — помните, вы вскликнули тогда, чтоб я не принимал его взгляда на историю вашего сближения с ним, потому что он не знает. — это правда, о многом он не догадывается. Но вы прибавили тогда, что вы соблазнили, этого я не нахожу, что вы соблазняли его. Как же это?» — «Это было сказано мною слишком резко. Я была в страшном волнении, хохотала и кричала, и упала в конвульсиях. — болезненное восклицание болезненного чувства. Если хотите, можете назвать так. Но в сущности, конечно, это так. Правда, я не соблазняла его, в обыкновенном значении слова. Я не навязывалась ему грубыми уловками. Я не приманивала и так называемым невинным кокетством. Я была с ним серьезна и скромна. И не только скромна — была искрения. Так было необходимо. — вы понимаете, что это было необходимо: вы знаете, я хочу не обобрать его и бросить, я хочу непоколебимых отношений. Обрекать себя лицемерить на всю жизнь — слишком тяжело, я не могла обрекать себя на такое стеснение, и если бы могла захотеть, я знаю, я не выдержала бы долго, скоро он увидел бы меня не такою, какою представлялась я вначале, он разочаровался бы и охладел. — он понял бы, что я обманывала его, и потерял бы уважение ко мне. А я хочу, чтоб он верил в меня всю жизнь. Я должна была держать себя с ним честно: ни обольстительного взгляда. — потому что я не хочу играть роль влюбленной. — ни фальшивого слова, потому что прочное уважение приобретается только полною искренностью. Мои поступки, мои разговоры- все было безукоризненно. Не тем, что завлекала его, я привлекла его. — нет, сама я и не привлекала его: вы все вели его ко мне. — все вы, кто говорил с ним. Я удалялась свиданий с ним; я мало говорила с ним и при других. Вы все говорили с ним за меня. Обольщала ли я, обманывала ли я кого-нибудь из вас? Вы знаете теперь, мое расположение ко всем вам. — от Надежды Викторовны до Власовой- непритворно. Вот было мое средство овладеть его мыслями. — и я овладела ими, когда он подошел ко мне, приведенный вами всеми. Вы привели его ко мне раньше, нежели я хотела. — я хотела, чтоб это было перед отъездом в Петербург, по приезде в Петербург, здесь вы видите, мне слишком тяжелы и опасны эти отношения. Я была не готова к разговору с ним, я была застигнута врасплох и не остереглась от увлечения, вы знаете, или он еще не сказал вам, каким порывом увлеклась я? — Это были необдуманные слова, но вы сам имели такое же чувство, все разделяли это чувство, от Власовой до моего дяди, я не остереглась и высказала. Он ушел, не сказав ни слова. — и только тогда я поняла, что все решено. Я не хотела этого так рано, и я не думала, что он уже так сильно привлечен ко мне. Я была очень недовольна, что это пришло к решению так рано. Но уже невозможно было вернуть неосторожных упреков. — и что могла я отвечать ему, когда он сказал, что послал ей письмо? — Я хотела удержать его от объяснения. — но возможно ли было это? Я просила его быть благоразумным, но возможно ли долго настаивать, когда каждую минуту могут заметить наши разговоры. — и вы все беспрестанно тут же где-нибудь, подле, то один, то другой. — и она, конечно, завела шпионство… Надобно было прекратить эти тревожные отношения… Тревожные и для меня. — я и сама иногда забывала казаться спокойную, потому что я человек. — не имею пылкой страсти к нему, но мое расположение к нему довольно сильно, и я человек. Надобно было прекратить это неосторожное искание разговоров со мною, надобно было прекратить эти разговоры, в которых и я забывала иногда осматриваться, не. проходит ли мимо кто из вас. — надобно было отвечать ему. Честно ли я отвечала ему? — Вы знаете. — честно ли?.. Я сказала ему все, чего требовала совесть, и не сказала ничего, кроме того, что действительно чувствовала… Все было серьезно и честно. — все хорошо; только замысел мой — был дурен, по вашему мнению. — и я хочу дурного. На самом ли деле я хочу дурного? — Нет, Владимир Алексеич, не хочу, и не сделаю, не допущу ничего дурного. Судите, как хотите, о моем замысле, — но воля моя чиста и тверда, я не сделаю ничего дурного. Был ли дурен и мой замысел? — Прежде и о нем я думала: нет; не только поступки мои, не только средства мои к его исполнению будут, как были, честны. — но и сам он не заслуживает осуждения. Так я думала, когда ехала сюда. А теперь? — И теперь думаю то же: в моем замысле нет ничего дурного. Да, я и теперь сужу так, наперекор вашему влиянию на мои понятия. Да, Владимир Алексеич: какое смятение ни овладевает мною от мысли, что вы, человек честный и любивший меня, порицаете меня, я тверда в том, что я права. Но я грустна. — и вы скажете: это оттого, что я чувствую себя не совсем правою. Но одним ли виноватым бывает тяжело на душе? Не может ли бывать очень горько и правым? Не бывают ли тяжелы и незаслуженные огорчения? Быть может, Владимир Алексеич, моя грусть только оттого, что вы, которого я искренне полюбила, считаете меня недостойною вашего расположения. — что, я предвижу, могут также отшатнуться от меня. — разлюбить, возненавидеть меня и другие, которых я люблю так же искренне, как вас, и еще сильнее, нежели вас: мой дядя. — еще больше Надежда Викторовна. — и это будет, вероятно, скоро. — со временем, быть может, и Юринька. За что, Владимир Алексеич? Вы видите, буду ли я когда-нибудь пренебрегать моим дядею. Чем до сих пор я была вредна Надежде Викторовне? — И не буду никогда, ничем. Не употребляю ли я все свое влияние на него в ее пользу? Так будет и всегда. Я так хочу, и у меня достанет воли, во что бы то ни стало. За что ж ей будет не любить меня? А я предвижу это и от нее: и она будет несправедлива ко мне, как вы. За что вы считаете меня дурною, почему вы не верите чистоте моих намерений. — чем я виновата в ваших глазах? — Только тем, что я не аристократка. Будь я знатна и будь у меня хорошее состояние, я могла бы стремиться к тому, к чему стремлюсь. — и вы могли бы видеть во мне гораздо меньше заботливости о Надежде Викторовне и Юриньке. — и все-таки вы не думали бы, что я хочу быть вредна им, не считали бы меня дурною, не находили бы ничего унизительного для меня или неискреннего в моем желании владеть его сердцем. Вы понимали бы, что мое расположение к нему может быть искренне. — и сотой доли того, что вы знаете обо мне. — о моем характере. — о благородстве моего характера, как вы называли это еще недавно. — сотой доли того, чем заслужила я ваше доверие. — сотой доли было бы достаточно, чтобы вы не могли усомниться в искренности моего влечения к нему, в непоколебимости моей любви к его детям. Почему ж бы я не могла — не только любить его детей. — не могла бы чувствовать искреннего влечения и к нему? — Он добрый, благородный, чрезвычайно деликатный человек, он еще не стар, он еще красивый мужчина. — я не говорю, что я влюблена в него, не только вам, и ему не говорю этого: он не так молод, чтобы влюбляться в него, и еще важнее: мое сердце изношено. — нет, я не способна вспыхивать, у меня нет иллюзий, я не могла бы никогда полюбить страстно. — но почему женщина, пресыщенная тревожными наслаждениями, с сердцем, утомленным, измученным страстями, не может искать отдыха в спокойной привязанности? — Будь я равная ему, я могла бы выйти замуж за него, и вы не подумали бы обо мне дурно. Но я мещанка и бедна. — вот почему я лгу, и не могу иметь чувства женщины, и буду злою советницею ему, врагом его детей! Так, Владимир Алексеич: я не аристократка, вот моя вина, вот мой порок в ваших глазах! Вы говорили: надобно стереть с лица земли разницу сословий и состояний. — сгладьте же ее хоть в ваших собственных мыслях. Судите меня по моим поступкам, а не по тому, что я мещанка и бедна. — судите меня по тому, как я пользуюсь своею властью над ним: буду ли обирать его, или буду честным другом ему. — буду ли вредить его детям, или честно — до самопожертвования — заботиться о их счастии. Жду справедливости от вас. — и дождусь ее, эта уверенность утешает меня». Она пожала мне руку и ушла, не давши мне времени отвечать.