Читать интересную книгу Мир глазами Гарпа - Джон Ирвинг

— Мы против «Ковбоев» играли, — с жаром вспоминала она, — в Далласе, когда эта змея ползучая, Восьмой Мяч, как все его называли, подобрался ко мне со «слепой» стороны… — И Роберта внезапно умолкала и быстро переводила разговор на другое, жалея притихшего Дункана, у которого теперь на всю жизнь одна сторона осталась «слепой».

А Гарп слушал рассказы Роберты о наиболее сложных моментах ее сексуальной переориентации, потому что действительно искренне интересовался ее непростой судьбой, и Роберта это знала; кроме того, она понимала, что Гарпу просто хочется разобраться в проблемах, столь отличных от его собственных.

— Я всегда знала, что мне следовало родиться девочкой, — говорила Роберта. — Во сне я занималась любовью с мужчинами, и в этих снах я всегда была только женщиной и никогда — мужчиной!

Роберта относилась к гомосексуалистам с нескрываемым отвращением, и Гарп думал, как странно, что Роберта, принадлежа к одному из самых малочисленных сексуальных меньшинств, столь нетерпима к представителям других сексуальных меньшинств. Порой в Роберте даже проявлялась типично женская стервозность, когда она жаловалась Гарпу на других «пациенток» Дженни Филдз, которые прибывали в Догз-Хэд-Харбор, чтобы отрешиться от мучивших их проблем.

— Ох уж эти проклятые лесбиянки! — сердилась Роберта. — Стараются сделать твою мать тем, чем она никогда не была!

— Мне иногда кажется, мама для этого и предназначена, — поддразнивал Роберту Гарп. — Она делает людей счастливыми, позволяя им думать о ней все что заблагорассудится.

— Ну, эти особы и меня пытались сбить с пути! — говорила Роберта. — Когда я готовилась к операции, они все время меня отговаривали. «А ты стань геем, — советовали они. — Ты ведь хочешь иметь мужчин? Вот и имей их — без всякой операции! А если станешь женщиной, они просто будут пользоваться тобой, и все». Трусихи! — презрительно заключала Роберта, и Гарп с грустью думал, что Робертой все-таки действительно пользовались, и не раз.

Страстная нетерпимость Роберты не была уникальной; Гарп часто думал, почему едва ли не все прочие женщины в доме его матери, которые находились под ее заботливой опекой и прежде так или иначе были жертвами чужой нетерпимости, становились особенно нетерпимы именно друг к другу. Это была какая-то форма внутренней борьбы (по мнению Гарпа, совершенно бессмысленной), и Гарпу оставалось только восхищаться мудростью собственной матери и ее редкостным умением всех их угомонить и не допускать ссор. Роберту Малдуну, как выяснил Гарп, несколько месяцев перед операцией кололи транквилизаторы и слабые наркотики. С утра, одетый как Роберт Малдун, он уходил из дома и бродил по магазинам, скупая разнообразную женскую одежду; и почти никто не знал, что за операцию по изменению пола он заплатил гонорарами, которые получил за выступления на банкетах в различных спортивных мужских клубах, как детских, так и взрослых. А по вечерам, вернувшись в Догз-Хэд-Харбор, Роберт Малдун демонстрировал свои новые наряды Дженни и весьма критически настроенным женщинам, обитавшим в ее доме. Когда, благодаря инъекциям эстрогена, у него стали наливаться груди и округляться бедра, Роберт прекратил выступать на банкетах и стал выходить на прогулки в несколько мужеподобных, но все же вполне женских костюмах, а на голову напяливал парики со старомодной укладкой — словом, пытался быть Робертой задолго до хирургического вмешательства. Теперь же, став наконец Робертой, он обрел анатомически точно такие же гениталии и урологический аппарат, как и у большинства женщин.

— Но зачать я конечно же не могу, — с некоторым огорчением рассказывала Роберта Гарпу. — У меня ведь не бывает ни овуляций, ни менструаций. (Хотя Дженни Филдз и заверяла ее, что их не бывает и у миллионов других женщин.) А знаешь, — продолжала Роберта, — что сказала мне твоя мать, когда я вернулась домой из больницы?

Гарп покачал головой; «домой» для Роберты означало в Догз-Хэд-Харбор.

— Она сказала, что чувствует во мне куда меньше сексуальной раздвоенности или, если хочешь, бисексуальности, чем у большинства людей, которых она когда-либо знала! А мне действительно было очень важно это услышать, — сказала Роберта. — Ведь мне тогда постоянно приходилось пользоваться этим ужасным расширителем, чтобы влагалище не заросло. Я порой вообще себя чувствовала каким-то роботом…

«Добрая старая мама!» — нацарапал Гарп и сунул записку Роберте.

— Знаешь, — вдруг сказала Роберта, — в том, что ты пишешь, столько сострадания к людям, но в тебе самом я особого сострадания не чувствую — прежде всего к тем, кто тебе ближе всего в твоей настоящей жизни. — Именно в этом его всегда обвиняла и Дженни.

Но теперь, он чувствовал, сострадания к ближним в нем стало куда больше. Возможно, этому способствовали и его зашитая челюсть, и вид Хелен в гипсе, и хорошенькая мордашка Дункана, от которой, по сути дела, осталась только половина, — но Гарп теперь куда более терпимо относился и ко всем прочим бедолагам, что слонялись по просторному дому Дженни в Догз-Хэд-Харбор.

Это был типично курортный, «летний» городок, сознающий смену сезонов только по присутствию или отсутствию приезжих. Огромный дом Дженни Филдз, с его добела отполированными песком и ветром стенами, с его крытыми галереями и мансардами, стоял на отшибе, в самом конце Оушнлейн, и был единственным жилым зданием среди серо-зеленых дюн и белых песчаных пляжей. Порой по берегу пробегала собака, принюхиваясь к выброшенному на песок плавнику цвета старой кости; иногда по опустевшему в межсезонье пляжу гуляли, изучая и собирая ракушки, пенсионеры, жившие в нескольких милях от дома Дженни (и дальше от моря) в своих летних домиках. Зато летом там всегда было полно детей, и собак, и нянек; и всегда на водах залива качались одна-две яркие красивые яхты. Но ранней весной, когда Гарпы переехали сюда, берег казался совершенно пустынным. После высоких зимних приливов пляж был завален плавником и водорослями. А Атлантический океан в апреле и в мае был сине-зеленого цвета — такого же, как синяк, украшавший переносицу Хелен.

В межсезонье любого приезжего в городке «вычисляли» мгновенно. Обычно это были женщины, искавшие «знаменитую Дженни Филдз». Летом они порой тратили целый день в толпе курортников, и никто не мог им сказать, где живет Дженни. Зато постоянные обитатели Догз-Хэд-Харбор это знали отлично. «Последний дом в самом конце Оушнлейн, — говорили они несчастным женщинам и девицам, которые спрашивали, где живет Дженни Филдз. — Большой дом, как гостиница, золотко. Ты его никак не пропустишь».

Порой бедняжки все же сперва забредали на пляж и долго смотрели на дом Дженни издали, прежде чем решались постучаться и спросить, дома ли Дженни; иногда их замечал Гарп — по двое или по трое женщины сидели на корточках на продуваемых ветром дюнах и наблюдали за домом, словно пытаясь определить уровень сочувствия, заключенный внутри. Если их было несколько, они сперва что-то обсуждали, а потом выбирали одну и отправляли ее к дому, а сами оставались на дюнах смиренно ожидать ее возвращения, словно собаки, которым дали команду «сидеть!».

Хелен купила Дункану подзорную трубу, и теперь он из своей комнаты не только любовался морским пейзажем, но и шпионил за боязливыми гостьями Дженни, часто сообщая об их присутствии на берегу задолго до того, как кто-то из них решался постучать в дверь.

— Это опять к бабушке! — возвещал он, все время подстраивая фокус. — Вон той года двадцать четыре. А может, четырнадцать. У нее голубой рюкзак А в руке апельсин, но вряд ли она собирается его есть… С ней там еще кто-то, но ее лица я не вижу. Она ложится на землю. Нет, ее тошнит. Нет, на ней что-то вроде маски. А может, это мать той, первой? Нет, скорее сестра… Или просто подружка… А вот теперь эта первая ест свой апельсин. Мда-а, зрелище не очень приятное… — После этих сообщений Дункана Роберта тоже решала посмотреть, а иногда к ней присоединялась и Хелен. Но дверь несчастным гостьям чаще всего открывал именно Гарп.

— Да, Дженни Филдз — моя мать, — говорил он им, — просто сейчас ее нет дома, она поехала за покупками. Но вы проходите, пожалуйста. Если хотите, можете подождать ее, она скоро вернется. — И он старался обязательно улыбнуться, хотя бы одними глазами, и одновременно рассматривал незнакомку так же внимательно, как пенсионеры на пляже — свои ракушки. Пока не зажила сломанная челюсть и не сросся прокушенный язык, Гарп открывал таким посетительницам дверь, вооружившись готовым запасом записочек. Многие из них этому не удивлялись, потому что и сами могли объясняться с посторонними только таким способом.

«Привет, меня зовут Бет. Я из джеймсианок».

И Гарп в ответ протягивал свою записку. «Привет, меня зовут Гарп. У меня сломана челюсть». И он улыбался гостье и вручал ей следующую записку — в зависимости от ситуации, — например, такую: «На кухне топится печка, это по коридору налево». Или такую: «Не расстраивайтесь. Моя мать скоро вернется. Кроме того, в доме есть и другие женщины. Хотите с ними познакомиться?»