Читать интересную книгу Безвременье - Виктор Колупаев

— Эти мероприятия касаются государственного, чисто политического переустройства общества, но они получают, разумеется, весь свой смысл и значение в связи с осуществляемой или подготовляемой "экспроприацией экспроприаторов".

Заветное слово сказано: грабь!

— Такие герои гнилого мещанства, как Платон и иже с ним, сумели и Советы испоганить по типу гнуснейшего парламентаризма, превратив их в пустые говорильни. В Советах господа "платонические" министры надувают доверчивых мужиков фразерством и резолюциями. В правительстве идет перманентный кадриль, с одной стороны, чтобы по очереди сажать "к пирогу" доходных и почетных местечек побольше идеалистических диалектиков, с другой, чтобы "занять внимание" народа. А в канцеляриях, в штабах "работают" "государственную работу". Занимаются политической проституцией! Парламентарии должны сами работать сами исполнять свои законы, сами проверять то, что получается в жизни, сами отвечать непосредственно перед самими собою! Мы хотим пресветлого настоящего с такими людьми, как теперь, которые без подчинения, без контроля, без "надсмотрщиков и бухгалтеров" не обойдутся.

— Нет, не обойдемся! Никак не обойдемся!.

— Начальствование государственных чиновников можно и должно тотчас же, с сегодня на завтра, начать заменять простыми функциями "надсмотрщиков и бухгалтеров", функциями, которые уже теперь доступны уровню развития горожан вообще и вполне выполнимы за "заработную плату рабочего". До тех пор, пока наступит "высшая" фаза коммунизма, социалисты требуют строжайшего контроля со стороны общества и со стороны Государства над мерой труда и мерой потребления, но только контроль этот должен начаться с экспроприации капиталистов, с контроля рабочих за капиталистами и проводиться не государственными чиновниками, а Государством вооруженных рабочих. Демократия означает равенство. Но демократия означает только формальное равенство. И тотчас вслед за осуществлением равенства всех членов общества по отношению к владению средствами производства, то есть равенства труда, равенства заработной платы, перед людо-человечеством неминуемо встанет вопрос о том, чтобы идти дальше, от формального равенства к фактическому, то есть к осуществлению правила: "Каждый по способностям, каждому по потребностям". Какими этапами, путем каких практических мероприятий пойдет человечество к этой высшей цели, мы не знаем и знать не можем.

— Не знаем! Не можем! Откуда нам это знать! Да и зачем нам это знать!

— К границам анклава!

— Смело мы в бой пойдем и как один умрем!

Почему они выбирают именно эту возможность? Самую трагичную из бесконечного множества других! Потому что помнят, что когда то были всем в виртуальном мире? Странен временной мир людо-человеков. Странен...

И Каллипиги нет со мной...

79.

Вторые сутки я находился в кварсеке Бэтээр. После того, как Пров исчез, оставив меня в Космоцентре одного, после воплей сошедшего с ума компьютера, упорно утверждающего, что Пров это и есть настоящий Солярион, после краткого разговора с Фундаменталом, подтвердившим этот бред, после увещеваний Бэтээр о том, что мне надо отдохнуть, после всего, что было, есть и будет со мной, после всего этого я погрузился в бред, который был явью. Бэтээр кормила меня с ложечки, вытирала пот со лба подолом своего платья, клала меня "под бочок", утешала, как могла, при этом, однако, умудряясь посматривать на монитор компьютера, который, похоже, не выключался никогда.

— Бредь спокойно, — говорила мне Бэтээр. — Опускайся в глубины своего бессознательного, милый. Не теряй сознания. Плыви спокойно и безвольно. Сожми свою волю в кулак. Все хорошо. Все так, как и должно быть. А должно быть все не так.

Противиться ей было невозможно. Бред-явь! Как хорошо, что я в этом не сомневаюсь.

Вот на экране монитора бородатый Энгельс (когда-то я с ним был крепко знаком) задает сам себе вопрос: "Как разрешить жилищный кризис?" И сам себе отвечает:

— Это осуществимо, разумеется, лишь посредством экспроприации теперешних владельцев и поселения в этих домах бездомных рабочих или рабочих, живущих теперь в слишком перенаселенных квартирах. И как только пролетариат завоюет политическую власть, подобная мера, предписываемая интересами общественной пользы, будет столь же легко выполнима, как и прочие экспроприации и занятие квартир современным государством.

— С кварсеками у нас, действительно, туговато, — говорит Бэтээр. — Выбирайся отсюда, Мар.

И я завожу мотоцикл, Пров-Солярион прыгает на заднее сидение. Мы мчимся, мы делаем уже второй круг, а знакомая, вроде бы, дорога от Смолокуровки через колдовской овраг, потом полянами до сосны-ориентира возвращает нас упорно назад на то место, где я видел Прова в саркофаге. Другой же дороги попросту нет. Кончалось горючее, кончалось время, кончалось все. Я старался не показать, что тихо паникую.

— Вот что, — хмуро сказал Пров на очередном заезде. — Похоже, я понял, в чем дело. Похоже, меня здесь ждут.

— Тебе-то что, у тебя браслета нет.

— Вот именно. Попробуй прорваться без меня. Я не пропаду, ты меня знаешь, а у тебя времени в обрез. С Богом.

Кажется, впервые он упомянул Бога без иронии.

Но что верно, то верно, рассуждать мне было некогда, я дал газу и помчался в последнем броске. Или — или!.. Снова овраг, поваленная береза, где мы распили бутылочку "Кагора", луга, — все воспринималось до мельчайших подробностей с болезненным неверием в успех. Неужели я так и не увижу жену и детей? Вот и сосна показалась из-за вершин других деревьев. Неужели... Так и есть! Мотор заглох, конвульсивно схватил снова, опять замолчал. И, лихорадочно соображая (аккумулятор сел, а скорее всего бензин кончился), я прокатил еще метров сто по инерции. Часы-браслет начали мигать красным зловещим светом. Я бросил мотоцикл и побежал...

Легким уже не хватало воздуха, я задыхался. Во рту было сухо и горько, грудь едва справлялась с непомерной нагрузкой, а неистово бьющееся сердце, готовое в любой момент разлететься на куски, работало на пределе. Мне казалось, оно подкатывает к самому горлу и вот-вот наглухо, как пробка, перекроет его и тогда... Во мне бушевало отчаяние, мыслей не было кроме одной, громадной, всепоглощающей — жить... Жить!

И я бежал, бежал из последних сил, с ужасом чувствуя над собой неумолимое приближение рока. За мной в темной траве стремительно вился темный след и так же стремительно надо мной накатывался другой, более широкий и нечеткий. Когда до спасительной сосны оставалось каких-нибудь тридцать метров, наступила зловещая пауза в мигании часов. Точно капли свинца грузно падали секунды: одна, друга. третья...

Сонная полуденная тишина испуганно вздрогнула, словно распоротая выстрелом, разбуженное эхо тревожно отозвалось в лесу. Радужный жемчуг росы, которым он так любил наслаждаться, искристым дождем сыпался на его рыжую бороду, неловко повернувшееся к солнцу лицо.

Я стоял рядом, опустошенно воспринимая картину собственной смерти. Мое тело лежало передо мной обезображенное взрывом, страшное, окровавленное. Левая рука хоть не видна... И одежда не та. Похожая, но не та. Я боялся к нему подойти. Я знал, что не существую, ведь дважды не умирают, а вот он существует, хотя и мертвый. И он был крещен, а я, значит, нет. Хорошо хоть, что гибель мгновенная. Похоронить бы, да лопаты нет. Да и не смогу... не смогу. Будь ты проклят, Орбитурал! Пров был прав. Меня не существует, как не существует Бэтээр и всего этого мира. Тем не менее, она была рядом и увещевала меня, как могла. Мы медленно шли к городу, и я рассказывал ей о своих бедах. Она обещала помогать всегда, вечно и даже подсказывала, как дальше действовать. Мы грустно посмеялись и она исчезла, нисколько этим меня не удивив.

Я был странно спокоен, ведь я не существовал и никому ничего не был должен. Я ощущал боль, но это была мнимая боль, я слышал свои шаги, но это была галлюцинация, я хотел, как и положено, жрать, но это было вызванное извне хотение. Если я умру, то это будет мнимая смерть, я через это уже прошел. А у того, второго "Я", что остался лежать в лесу, она была настоящая. Все у него было настоящим, а я теперь никому ничего не должен. А вот они мне должны по большому счету. Пусть я не существую, но я это сделаю.

Мне начали попадаться громкоговорящие мухоморы. Это звучали их голоса, голоса того мира, который был мне должен: Орбитурал, Солярион, Галактион, Фундаментал и длинная цепочка их предшественников.

— Видали ли они когда-нибудь революцию, эти господа? — спросил меня мухомор и представился: — Энгельс, материалистический до мозга костей диалектик.

Я пнул красивый красный, ядовитый гриб с белыми пупырышками. Но тут же другой тем же самым голосом, как ни в чем ни бывало, продолжил:

— Революция есть, несомненно, самая авторитарная вещь, которая только возможна. Революция есть акт, в котором часть населения навязывает свою волю другой части посредством ружей, штыков, пушек, то есть средств чрезвычайно авторитарных. И победившая партия по необходимости бывает вынуждена удерживать свое господство посредством того страха, который внушает реакционерам ее оружие. Если бы Парижская Коммуна не опиралась на авторитет вооруженного народа против буржуазии, то разве бы она продержалась дольше одного дня? Не вправе ли мы, наоборот, порицать Коммуну за то, что она слишком мало пользовалась этим авторитетом? Итак: или — или. Или авторитаристы не знают сами, что говорят, и в этом случае они сеют лишь путаницу. Или они это знают, и в этом случае они изменяют делу пролетариата. В обоих случаях они служат только реакции.