ссора промеж собою, да вот, покалечились. Та, пожившая, сгорбленная, качала головой и недоверчиво глядела выцветшими глазами, прежде то ли карими, то ли зелёными. Не верила. Всё ж таки взялась помогать, выставив лишних.
Сидит Завид на завалине, притопывая ногами, чтобы не мёрзли. Серый лобастый пёс тянется к нему, повизгивая и повиливая хвостом, да цепь не пускает. Вот уж добрый охранник! Всё падает снег, даже и воздух стал белым, и сквозь него едва видно, как у дороги, у оставленной за забором телеги бродит Пчела. Буланка терпеливо ждёт, косясь на Пчелу, фыркает и встряхивает головой. Грива из тёмной стала почти белой, снежной.
За пазухой у Завида мягко возится птица в мешке. Он её трогает сквозь холстину. Боится, чтобы не околела от холода, да ещё думает, как она без еды, без питья. Они ей зерно сыпали, да она ни зёрнышка не склевала, речной воды давали, студёной, чистой — не пила…
Жаль ему птицу, да что её жалеть? Себя жалеть надобно. По пути сыщут рябинки, снимут проклятие — верно, уж скоро. Мало ли рябинок при дороге?..
Думает Завид о тёплом доме знахарки, где всё пропахло травами, да о том, какие у неё белые руки. Она вышла в тёмном платке да в тёмном платье, слушала, что Пчела ей врёт, руки опустила — натруженные, морщинистые, да такие белые, как снег! С чего бы они такие?
Думает, как ловко Дарко влезал на тын, а теперь как бы хромым не остался. Совсем ему стало худо, губы уж все искусал, нога распухла, сапог резать пришлось.
Думает, что и Невзору бы отлежаться, а не трястись на телеге. Мужики говорят, лёгкая рана, скоро заживёт. Да крови утекло немало, и Невзор всё лежит да молчит, прикрыв глаза, а по лицу видно, что не спит. Всё молчит, говорить не хочет, а кто хочет? Все молчат. Пчелу за его трусость и единым словом не укорили, будто не он перед колдуном на коленях ползал.
Начали было гадать, что затеял колдун, да ничего не придумали. Как Добряка выручить, тоже не знают. Да и в Белополье ли он теперь? Поди его сыщи…
Вернутся они домой, придётся нести Умиле дурные вести. Одна только радость и будет, что проклятие сняли.
Ёрш хотел к Тихомиру за помощью идти, рассказать, что с Радой случилось, о колдуне поведать. Вместе бы, может, доискались, как его извести, лиходея. Да пришлось бы тогда говорить и о птице — поди угадай, как поглядит на это царёв побратим. Может, рукой махнёт, да вернее всего, выдаст их царю. С колдуном-то и без них управятся.
Сидит Завид на завалине, хмурится. Не было бы бед, кабы не он со своею птицей. Знали бы мужики, чем обернётся, небось не стали бы ему помогать. Об этом они молчат, да не может быть, чтобы не думали.
Долго ли, коротко ли, распрощались со знахаркой, едут дальше. Невзор будто поживее стал, да и Дарко приободрился, повеселел. Только и всего, что нога в лубке, а так уж по сторонам головою вертит, посвистывает, Завиду усмехается.
— Чего печалишься? — говорит. — Нога-то моя сживётся, буду ещё с девками плясать. Твоё проклятие снимем, а там, значит, и поглядим, как Добряка выручить. Он колдуну живым надобен, ты за него покуда не бойся.
Завид тоже улыбается в ответ, да хмурно ему, на сердце ровно камень налёг.
Дарко первым рябинки и увидал. Всё одно к одному шло: снегопад утих, даль прояснилась. Сыро, колеи за телегой тут же и темнеют, водой наливаются. Придорожные кусты стряхивают снег, расправляют ветви, покачиваются. Шумит река, мутная, серая. Дорога то к ней спустится, то заберётся на крутой склон.
— Глядите, будто оно, — воскликнул Дарко, указывая рукой. — Да стой, стой!
Свернула к реке малая тропка. По бокам её две рябинки стоят, ветви переплели, словно за руки держатся. Листья уж сбросили, белые шубы надевать стали, а ягоды ещё алеют.
— Вишь ты, — говорит Невзор, — будто нарочно так выросли! Ну, что же…
Остановились они. Взяли верёвки, подтянули ветви ближе, связали. Воды от реки наносили. Вот уж и лужа разлилась, не уходит, и рябинки в ней отражаются. Снег осыпался, ветви серые, тёмные, небо за ними хмурое, ягоды рыжими да красными сполохами горят.
— Кабы чего не забыть, — прищурился Невзор. — напомни-ка, парень…
— Огненные врата понизу круглы и наверху круглы, — взволнованно и торопливо проговорил Завид. — Купальским зельем порасти должны…
— Ну-ка, кто на ногах потвёрже стоит, — сказал Дарко, вынимая из-за пазухи травы. — Примотайте, что ли.
Ёрш их бережно взял, подвязал к рябинкам. Ещё раз припомнили, что нужно — вот уж будто всё есть, одна птица только и осталась.
Завид её вынул из мешка, держит, а она и не бьётся, спокойно глядит. Пчела ей лапы спутывает, а птице будто и ничего. Вот уж к рябинкам её поднесли, тут она как рванётся! Крыло выпростала, хлопнула им, шею выгнула, пальцы клюёт.
— Уйдёт, уйдёт, держи! — тревожно вскрикнул Невзор.
Зажмурился Завид. Крыло его по лицу бьёт да слепит, он его ловит, прижимает ладонью. Птица щиплет пальцы, клюв у неё остёр да крепок. Был миг, выпорхнула она, да лапы-то спутаны, и Пчела тонкую бечеву держит, не пускает. Только раз и махнула птица крылами, вскрикнула, и схватили её. Тут и Ёрш подоспел, за длинный хвост поймал, за шею взял.
Стали они птицу к рябинкам привязывать. Закричала она, застонала тоскливо, да вот умолкла, всё поняла. Висит головою вниз, уж не бьётся, сама будто притухла. Перо золотое блестит, а прежнего света нет.
— Ну, доделывай, — проворчал Невзор и отвернулся. — Или стоять собрался, покуда вода не уйдёт?
— Нож мой возьми, — сказал Дарко, протягивая нож. — Я наточил, чтобы, значит…
И не договорил, умолк. Да что договаривать, всё и так ясно.
Взял Завид нож, подступил к птице. В последний раз припомнил, что говорил колдун: вот будто и врата огненные не на земле, не в небе, сверху круглы и снизу круглы, купальским зельем поросли. Птицу прирежет, тут они и погаснут.
Надобно ещё, чтобы в двух обликах его кто принял да полюбил. Завид прежде думал, одна мамка его полюбит всяким.
А посудить, так он ведь счастливец, Умилу встретил. Где-то она ждёт, тревожится. И Добряк не раз выручал, нынче и вовсе заместо него вызвался к колдуну на службу идти. Да вот и Невзор пожалел приблудного мальчонку, и Дарко с ним со всяким возился — ни человека, ни зверя не покинул, не отвернулся. И Пчела — Завид его