Дорога свернула вправо, асфальт оборвался. Колеса запрыгали по гравию, залитому гудроном, и «Волга» замедлила свой бег. Вдали показались тополя и крыши строений.
— Я тоже слышал, как ты разделывал Черноусова и Ефименко, — сказал Ванцетти, когда они въехали в станицу. — Так, из интереса зашел послушать.
— Ну и как? Понравилось тебе собрание?
— Ничего. Нормально!
— А моя речь?
Лично мне понравилась. Без строгости нельзя. Я хорошо знаю Черноусова и Ефименко — два сапога пара. Им надо не растолковывать, не разъяснять, а требовать, приказывать — тогда потянут. Тоже, как поглядишь, нехорошо, что Черноусов и Ефименко обличьем похожи один на другого. Вот мы зараз едем в Вишняковскую. Там председатель Николай Застрожный, а секретарь парткома Аниса Ковальчук, обличьем никак не схожи. Вот это, скажу тебе, настоящие вожаки — любо-дорого! Для них строгость и приказы не нужны. С ними можно беседовать по-дружески… А вот и Вишняковская! Красавица станица! И стоит на отвесном берегу, как на карнизе!
Глава 19
Старинная линейная станица Вишняковская раскинула свои улицы и сады по высокому берегу, как раз против леса, что поднимался за Кубанью темным заслоном. В округе Вишняковская славилась не столько вишнями и черешнями, сколько сахаристыми сортами арбузов. Их ели и летом, в пору созревания, когда арбуз с треском разваливался от одного прикосновения ножа, и всю зиму и даже весну — уже солеными. В станице не отыскать такого двора, где бы не стояли в погребе кадушки с солеными арбузами. У иных же дворов имелись не кадушки, а четырехугольные ямы, отделанные внутри цементом и с крышками. В эти ямы арбузы кладутся рядами, и каждый ряд засыпается чистым, привезенным с Кубани песком, и затем яма наполняется рассолом. В таких цементных сооружениях арбузы не продавливают себе бока, ибо лежат в песочке, и хранятся они столько, сколько нужно. Что же касается вкуса вынутых из ямы арбузов, то он ни с чем не сравним. Квашеная капуста — не то, совсем не то. Соленые огурцы или помидоры — тоже не то. Вишняковский арбуз, особенно тот, который пролежал всю зиму в песке, выглядит, скажем, в апреле таким молодцом, будто только что его, еще мокрого от росы, принесли с бахчи. За зиму соль проникла в сладкую мякоть так равномерно и в таких нужных дозах, что арбуз как бы заново наливался теперь уже сладковато-соленым соком. И разрезают их не так, как свежие — не продольными крупными ломтями, а узкими поперечными дольками. Полагается сперва отделить ножом и положить в рот янтарную сердцевину этой дольки, а потом уже срезать всю мякоть. И когда вы съедаете первую дольку, а за ней и вторую, из груди вашей невольно вырываются слова: «Ну и молодцы вишняковцы! Какой вкус! Какая прелесть!»
Арбузом собственного засола угощал Щедрова заместитель председателя колхоза Овчаров, мужчина немолодой, степенный, скуластое, грубо слепленное лицо его украшали колючие рыжие усы. Небольшие темнокожие арбузы он принес в цебарке. Они были мокрые, видно, с них только что смыли песок. На тарелки положил два арбуза, оба надрезал — попробуй любой, на выбор. И пока Щедров ножом умело посылал в рот те самые кусочки мякоти, которые цветом своим были похожи на чистейший рубин, Овчаров, поглаживая усы, сказал, что Застрожный, Ковальчук Аниса и главбух Журбенко еще на рассвете выехали в райотдел милиции по вызову Мельчакова, но что они скоро должны вернуться.
— Говоришь, Мельчаков вызвал? — переспросил Щедров, поглядывая на кусочек рубина, красовавшийся на кончике ножа. — Да, это не арбуз, а чудо! Моя мать, помню, тоже солила, но такого я еще не едал. Удивительный вкус! Как же, Овчаров, такое чудо приготовляется и сохраняется до весны? Можешь поведать мне об этом?
— Могу, только не в деталях, — охотно ответил Овчаров, ладонью подбодрив свои огненные усы. — Что главное в солении, ежели говорить в общих чертах? Чутье! Арбузы подбираешь одинаковые и по величине и по зрелости. И ежели величину определяешь глазом, то зрелость усматриваешь исключительно чутьем. Нельзя, чтобы одни плод был перезрелый, а другой недозрелый. То же самое раствор. Попробуешь на вкус — и сразу скажешь: пересол или недосол. А еще песочком надо так обсыпать каждый кавун, чтобы они не соприкасались друг с другом и чтоб раствор поднялся под самый верх. Вот и вся премудрость. В мокром песочке арбуз пролежит столько, сколько нужно. И скажу вам, в соленом виде дары бахчи прекрасно идут под рюмочку водки или с похмелья. В прошлое воскресенье на свадьбе братьев Гаркушиных две кадушки солененьких кавунов как ветром сдуло! Гости были довольны: незаменимая закуска!
— Значит, и у вас свадьба? — спросил Щедров.
— А как же? Без свадеб не обойтись, без них жизнь течет скучно!
От арбузов и свадеб разговор незаметно перешел к делам станичным, и Щедров спросил:
— Как поживает Антон Силыч?
— Наш воин и хлебороб? — Овчаров как-то странно сощурил глаза. — Вы тоже знаете Колыханова?
— Кто его не знает?
— Тогда вы меня поймете, если скажу: как всегда, Антон Силыч не живет, а воюет!
— За что воюет и против кого?
— Да все за свою любовь к земле, все против тех, кто, как говорит Колыханов, бессознательно отворачивается от родимой землицы. — Овчаров зажал в кулаке усы, усмехнулся. — Загадочный для моего понимания старик, честное слово! Кочубеевский рубака, весь исполосованный двумя войнами, а выйдет по весне на борозду, припадет к свежей пахоте и, верите, плачет, как дите. Больше других понимает его Аниса Ковальчук. По ее совету правление закрепило за Колыхановым коня с седлом и утвердило старого воина инспектором по качеству. Когда-то во всех колхозах были такие старые хлеборобы — инспектора по качеству полевых работ, а теперь остался только у нас, и это сделано из уважения к Антону Силычу. Аниса Саввишна сказала о Колыханове: хоть весь он в шрамах и в отметинах войны, а сердце у него мягкое, доброе, оно-то и тянет его к земле и к природе. Пусть ездит по полям и помогает бригадирам! Ему хорошо, и нам польза.
— Как же он помогает бригадирам?
— Строго на военный манер, — продолжал Овчаров. — Навесит на себя саблю — он с нею не расстается, — взберется в седло и ездит по бригадам. Бригадиры знают его строгость и поэтому в спор с ним не вступают: бесполезно! Видите ли, Антон Иванович, по теории Колыханова выходит: самое большое несчастье для человека — это его равнодушие к земле. Пока человек любит землю, он счастлив, разлюбил — счастью конец!
— А может, оно так и есть?
— Так, да не совсем. — И опять Овчаров зажимал в кулаке усы и незаметно усмехался. — Колыханов призывает любить землю по старинке, как любили ее наши прадеды. А мы так любить ее не можем, особенно молодежь. Старик не учитывает перемен, какие произошли в станице. Тут и прекрасная техника, и агрономия, и образованность колхозников. Колыханов живет вчерашним днем, он хочет, чтобы молодые парни припадали к борозде и плакали. А они не могут ни плакать, ни приходить в восторг при виде заколосившейся пшеницы.
— Пойдемте навестим Колыханова, — сказал Щедров, вставая. — Где он живет?
— Своего жилья у него никогда не было и нет. Не обзаводился, потому что собирался жить при коммунизме, а коммунизма пока еще нет. Проживает он в пансионате. «Так прекрасно, без всякой собственности, как живу я, — говорит Колыханов, — должны жить все». Насколько он любит землю, настолько ненавидит всякую собственность. Совершенно чудной старик!
Пока они шли по улице, направляясь в пансионат, Щедров думал о предстоящей встрече с Колыхановым. «Какой же ты теперь, дядя Антон? Наверное, все такой же сухощавый да прямой, все в той же длиннополой шинели, при сабле и с надвинутой на брови кубанкой. И все так же любишь вспаханную и засеянную землю. Давненько мы с тобой не виделись, дядя Антон». Вспомнилось, прилетело далекое из детства, как из сна. Колыханов часто бывал у своего друга Ивана Щедрова. Как-то он приехал уже под вечер. Спешился, ввел измученного коня в калитку, накинул повод на плетневый кол, снял шашку и маузер, и только тут Иван Щедров увидел окровавленную руку друга — ее залило от локтя до пальцев. Рукав гимнастерки задубился, не разорвать. Окровавленную материю Иван располосовал ножницами. Анастасия налила в чашку теплой воды и промыла рану.
«Антон, и где тебя черти носят? — сердито спросил Иван. — Так под пули и лезешь!»
«Ездил в горы, выслеживал бандюков, тех кулацких сынков, каковые поубегали из ссылки, — сказал Колыханов, скривившись от боли. — Вот и получил кулацкую пульку. Сидит во мне, вражина!»
«Какие нынче кулаки? — перевязывая руку, заговорила Анастасия. — Сороковой год, а тебе, Антон, все еще кулаки мерещатся».
«Не кулаки, Настенька, а кулацкое охвостье, — сказал Колыханов. — Позастряли в ущельях и бандитствуют. Но ничего, меня не испужают. Все одно всех отыщу и вытурю из гор, от меня не спрячутся…»