Читать интересную книгу Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 - Александр Дроздов

«Заговариваю я себе, рабу Василью сыну Васильеву, колотья и болести и вражий подступ сим моим крепким заговором: и заповедаю вам, колотьё и болести, таскаться по миру от востока до запада, от озера до болота, от горы до дола, от моря до моря, от избы до терема, от леса до перелесья, от стара до мала человека, от зверя до гада, от города до пригородов, от села до погоста, от деревни до стана, от звезды до месяца; а к востоку до запада не доходить, а в озере со болотом утонуть, а с дола на гору не влезть, от моря до моря не перебродить и в лесу с перелесьем зацепиться…» — и еще много всяческих крепких заклинаний, и все наизусть, без ошибки, без пропуска, ровной скороговоркой, пока хитрый чёрт с колотья-ми и болестями не устанет ждать и не провалится в щель.

Иногда удаётся старику сразу справиться с нечистиком и даже, перейдя с кресел на постель, заснуть мирно. Но чаще бывает, что нечистик перехитрит старика, отойти-то отойдёт, а сам обратится в пыль и притаится. Тогда барин, созвав в помощь себе и лакею Яшке ещё пяток дворовых поразумнее, делает обход спальни и соседних комнат. Сам идёт впереди с колотушкой и с гусиным крылом: чего не спугнёт колотушка, то обнаружит гусиное крыло, которым он обметает на пути столы, лавки, стулья, половицы. И если где заметит подозрительную пыль, — а пыли и грязи во всём доме довольно, — то эту пыль самолично подбирает крылом на подставленный скребочек и сыплет на лёгкую жаровню, которую позади всех несёт дежурная девка. Другие же в этом месте курят ладаном и кропят святой водой. Обойдя комнаты, вернутся к спальной, в которую сам барин и Яшка войдут скоренько и бочком, дверь за собой прихлопнув, а люди пущай теперь идут досыпать недоспанное.

Так, великим мучеником, проводил свои ночи богатейший помещик Головин Василий Васильевич.

* * *

Обедал барин с трёх часов до семи. При всех болестях покушать любил и для каждого любимого блюда имел особого повара. Блюд же обычно подавалось семь, а в торжественные дни до сорока.

Начинался обед почти сейчас же после завтрака, так что не всегда барин и из-за стола выходил. Чтобы хорошо закусить, ему было достаточно усердной работы двух-трех десятков дворовых людей, не считая занятых на дворах скотьём и птичьем, охотников, мясников, хлебников и мальчиков-поварят. Один докладывал, двое слуг подводили барина под руки к столу, двое стояли за стулом с зелёными ветками, двое у дверей для бариновых распоряжений. Каждое блюдо приносил особый повар, который за него нёс и ответственность: ставил на стол, уносил крышку. Когда выходил повар, являлись двенадцать официантов в кармазинного сукна красных кафтанах с напудренными париками и длинными белыми косынками на шее. Один резал, другой держал тарелку, третий накладывал, четвёртый поливал, пятый подавал, шестой повязывал барину салфетку, седьмой по хлебной, восьмой по винной части, девятый при соли, десятому барин плескал в морду горячими щами, ещё один бежал за провинившимся поваром, ещё другой того повара тут же бил по шее, чтобы барским ручкам не утруждаться, — всех дел не пересчитаешь, у каждого своя обязанность. Сам барин только жевал, глотал и переваривал — и то утомлялся. Слуг по именам не помня и не зная, приказанья отдавал старшему мажордому[191]. После обеда пил чай или шоколад, но в другой комнате, для чего и штат прислуги был другой: вперёд всех входил слуга с большим медным чайником горячей воды, за ним другой нёс железную жаровню с горячими угольями, за ним третий — с веником, насаженным на длинной палке, чтобы обмахивать золу и пыль. В чашку наливали, барину подавали, сахар клали, сахар мешали, зуботычину получали — вместе с тремя прежними всего только десять душ, да двое за стулом, да двое у двери, да тот же самый для всех приказаний дворецкий человек.

Но несравненно больше рабов требовалось, когда барин с барыней, а то и с дочками, отправлялся зимой на Москву в двадцати экипажах на семидесяти лошадях.

Впереди везли в особой золочёной карете на полозьях чудотворную икону Владимирской Божьей матери с фонарём, крестами и попом. За нею барин и барыня в шестиместных фаэтонах[192], запряжённых цугом в восемь лошадей каждый. Дочки всякая в особой четырёхместной карете о шесть лошадей. Дальше в бричках и кибитках барские барыни и сенные девушки да разная челядь, раньше вперёд не отправленная. При барыне безотлучно два карлика, особо уродливых, да красивый кавказский настоящий черкес. Само собой, гайдуки и скороходы, а для охраны барского поезда — двадцать верховых егерей в одеждах богатых и затейливых.

И всё это — не столько для роскоши, сколь по необходимости, для удобства. Вдруг понадобятся барину или барыне в дороге дурак или дура, а то арап, калмычка, башкир, — где их взять, если не возить с собой? Были в те времена у порядочных людей потребности широкие и разнообразные, не то что в наше время: в кармане — газета, в чемодане — зубная щетка, а дома в лучшем случае фам-де-менаж[193], а то и сам себе башмаки чистит!

От села Новоспасского до Москвы, по-нашему — рукой подать, а прежде считалось не близко. Едва отъехали версты три — всему поезду остановка, верховой скачет от кибитки к кибитке, босая девка лупит прямо по снегу, другая поспешает за ней: случилось барыне чихнуть, а носа утереть нечем. Чистые платки у Машки, держанный у Акульки, обе бегут барыне на помощь и, пока барыня утирается и снова чихает, стоят голыми ногами в снегу по колено, потому что валенок на короткую дорогу выдавать не приказано, а ноги греют в сене и в тряпках. Отъехали дальше полверсты — новая тревога — середней дочери нужно до ветру, а чтобы из кареты в сугроб не вылезать, требуется помощь трех сенных девушек с прибором. Так и едут с задержками и заминками, почти от утренней зари до вечера, а зимой в поле не заночуешь. С господами сложно, которые же люди, те могут делать всё на ходу, а полудничать и ужинать завтра.

В московском господском доме всё готово к приёму: комнаты натоплены до угару, конюшни очищены, сараи для карет отворены, погреба набиты задолго. Здесь нет деревенского раздолья, жить потеснее, и даже дворовых будет при господах всего-навсего пятьдесят душ с кучерами. Семиногий стол привезён, прибыли и бариновы кошки благополучно, но теперь не на каждую кошку по девке, а на все семь — всего три. Как углядеть за всеми, как уследить за котовыми штанами — ума не приложишь! Сколько забот, сколько хлопот, сколько впереди провинностей и розог!

* * *

Какая жизнь далёкая, кошмарная сказочка, забытый быт! И действительно: нынешний раб не так заметен, под ногами не путается, не всегда и хозяина видит.

По этому прошлому никто уже слёз не льёт: льют по барству недавнему. Но и недавнее — не покажется ли нашим внукам кошмаром, а правнукам — оскорбительной сказкой?

Настинькина маета

Для молодой барыни со щипаной бровью и красными поганочками на ногтях — всякого романа занятнее должен быть модный журнал. Ну, а мы, козлиная порода, смотрим — не понимаем, в чём интерес: облизанные полудевы в изгибе, точно если стекольщик скатал промежду ладоней замазку, на головах шляпки-бляшки, на дощатом животе пуговица, прочие принадлежности срезаны перочинным ножиком, и материи на копейку. Смотреть нечего: то ли бальное, то ли постельная рубашка!

Ах, не так рядились в старину! Погасла радуга и увял сад цветущий! Было раздолье для выдумки, и праздничная толпа, что на бале, что на улице, играла огнями красок и радовала прихотливый глаз. Даже и на нашей памяти были, например, шляпки, подобные осеннему возу зрелых овощей и фруктов или заморскому попуганному курятнику. А плечи с буфами-фуфырами, а истово подбитый подушками круп, столь прекрасно тончивший талию, а стовёрстый шлейф, собиратель блох и окурков, а высокий корсет, стальная чаша для живого мрамора! Какие мамы и какие девушки, и сколько было на них шкурок и таинственной шелухи: не нынешний вылущенный боб, а подлинный артишок, отрада гастронома!

Но если по-серьёзному говорить об искусстве наряда, то нужно отдалиться ко временам мудрой императрицы Екатерины Великой, матери отечества, когда и мужчина недалеко отставал от женщины, соперничая яркостью камзола с дамской робой. От тех времён остались нам в поучение и модные журналы, и записи благодарных воспоминаний.

* * *

Графинюшка Настинька вышла в невесты. Лет ей шестнадцать, глаза лучисты, личико худовато от частых балов да от Клуба и Воксала, костяк хрупкой, но юность говорит за себя, а приданое — две тысячи душ и столько сундуков, сколько наберётся добра до свадьбы. Этим делом она сейчас и занята, под руководством тётеньки Параскевы Михайловны, женщины и основательной, и бывалой, видавшей и Париж, и Версаль, сподобившейся причёсываться у великого придворного версальского волосочёса Леонара. Граф-батюшка отвалил достойной сестре на расходы по покупке дочери приданого такую кучу денег, что только Параскева Михайловна и способна глазом не моргнув истратить всё и ещё попросить. Теперь все московские модистки завалены работой, и жизнь Настиньки стала трудовой и беспокойной: с утра до вечера покупки, примерки, заботы, огорчения, некогда и с женихом повидаться.