Читать интересную книгу Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу - Морли Каллаган

— Больше ничего сделать нельзя, — сказал Мейсон. — Разве что обложить его грелками.

— Он под одеялами голый, Мейсон?

— Да, номер первый.

— И у, а если человек… — начал он и запнулся. — Человек мог бы забраться к нему под одеяла, голый, теплый, и крепко его обнять… — Он выжидающе умолк, положив ладони на бедра.

Все молчали. Он представил себе, как сам сжимает дрожащего человека в объятиях и греет его, пока тот не становится самим собой. Они могли прочесть эту мысль по его лицу, и сигнальщик, большой мастер качать права, решив, что их номер первый собирается раздеться догола на жилой палубе, в их доме, оскорбленно нахмурился. Выражение лица сигнальщика подсказало остальным, что им тоже следует оскорбиться, так что они оскорбились и неловко ждали, что последует дальше. Больше всех смутился Хорлер. Но в глазах Хорлера была робкая доброжелательность, а кроме того, верность… и он крикнул:

— А ведь правильно! Разрази меня бог, если я не сумею согреть беднягу! — и начал раздеваться. Никто не сказал ни слова, даже когда он разделся донага. — Ну ладно, ребята, — сказал он, забравшись под одеяла к Чоуну и крепко обхватив его руками, — тащите еще одеял.

Бородатый йоркширец встал, завернувшись в одеяло, подошел к столу и стал смотреть вместе с остальными. Никто ничего не говорил. Шли минуты.

— Черт! — сказал Хорлер. — Сколько же можно! — Но он не разжал рук. Наконец зубы Чоуна перестали стучать. Все смотрели как завороженные, наклоняясь вперед, потому что теперь его подбородок перестал дергаться. Постепенно его дыхание стало более ровным, светлые голубые глаза раскрылись и скользнули по лицам, по подвешенным койкам, испуганные и подозрительные; а потом, когда он разобрался, где он и что с ним, его рука высунулась из-под одеяла и легла на голову Хорлера — широкая рука с узловатым суставом пальца, со сломанным суставом пальца, и он провел ладонью по лицу Хорлера, словно хотел запомнить его на ощупь.

— Спасибо, — прошептал он.

— Какого черта! — крикнул Хорлер. Побагровев от смущения, он скинул с себя одеяла и спрыгнул на пол. Все захохотали. Все были рады.

— Вы здорово придумали, номер первый, — сказал Хорлер. — А, Мейсон?

— Мне самому следовало бы сообразить, — сказал Мейсон.

На мостике капитан повернулся к Джексону, штурману, чье лицо в солнечном свете было совсем уж цвета квасного дерева, затем зашел в радиолокационную рубку и тут же вышел из нее. На фоне синего солнечного моря он выглядел законченным военным моряком: квадратное лицо, квадратный подбородок — истинное воплощение военно-морского командира в минуту покоя. А он был просто счастлив, что находится далеко от дома, и чувствовал бы себя еще более счастливым, если бы верил, что война продлится еще годы и годы и ему не грозит возвращение туда. Дома ему жилось плохо. Прежде он был учителем истории в школе маленького городка, женатым на красивой девушке, которая смотрела на него снизу вверх. А потом его перевели в большой город. В большом городе они познакомились с рекламными агентами, которые объяснили ей, что она красавица, и помогли стать манекенщицей. Она узнала, что красивым женщинам нужны деньги и внимание — гораздо больше денег, чем мог дать ей муж, школьный учитель, и она пилила его, пока он не поверил, что настоящие деньги можно заработать, только продавая что-нибудь. Она завела приятеля, страхового агента большой компании, и капитан, ее муж, бросил преподавание, чтобы продавать страховые полисы, и возненавидел это занятие. Он начал пить. «Ни в коем случае не женитесь на красавице, если только не гребете деньги лопатой», — как-то сказал он. Но на войне он обрел свободу и уважение, опирающиеся на устав и инструкции. Если война будет продолжаться годы и годы, его жена за это время поувянет, и он сможет тогда вернуться домой. Или если он каким-то чудом разбогатеет, то тоже сможет вернуться домой.

— Ну, как там, номер первый? — спросил он. — Кто они?

— Моряк торгового флота чувствует себя как ни в чем не бывало, — сказал он. — Девушка уже совсем оправилась, сэр. И этот детина тоже. Говорят, что плыли из Бостона. Фамилия девушки Биксби. Чоун, этот второй, — партнер ее отца. По-видимому, финансиста. Банкира… в настоящее время ведут операции в Лондоне.

— Хм. Денежные люди, — заметил капитан. — Биксби, вы сказали?

— Биксби, сэр.

— Уолл-стрит или Лондон?

— Ну, они американцы, сэр.

— Что же, номер первый, на море никогда не знаешь, на что наткнешься или что подберешь. Глядишь, и приобретешь даже приятеля в суде, — он улыбнулся жесткой, кремневой, циничной улыбкой. — Пожалуй, следует позондировать этого… как его?.. Чоуна. — И он отвернулся. Из радиолокационной рубки вышел штурман, постоял, глядя на суда в отдалении, идущие каждое в своем коридоре, потом с улыбкой отвернулся. И длинная верхняя губа на этом лице красного дерева теперь, когда он улыбался, стала похожа на ятаган.

10

Утром, поднявшись из кают-компании на палубу, он услышал у правого борта голоса Мейсона и Боузли.

— Давай подробнее, Мейсон. Ну, значит, уложили вы ее на койку.

— Я уже тебе сказал, Боу, девушка она очень приятная. И говорить с ней приятно.

— Знаю, — сказал Боузли. — Я с ней сам разговаривал. «Это я вас отнес в лазарет», — говорю, и вот что, Мейсон, — по-моему, она очень даже не прочь. Только дороговата будет, я сразу вижу, когда они дорого стоят.

Мейсон захохотал.

— Облому вроде тебя к ней и близко не подойти, Боу.

Но Боузли ответил:

— У себя в такси я с женщинами умею обходиться. Когда зарабатываешь себе на жизнь за баранкой, так всему выучиваешься.

— И как же ты с ними обходишься, Боу?

На это Боузли глубокомысленно изрек:

— Ухаживать за ними надо. Я вот несу их покупки до двери и помалкиваю, а глаза у меня так и вопят: «Ах, до чего же должно быть прекрасно с такой вот женщиной…» Ну, и тогда…

— Что тогда, Боу?

— Тогда они приглашают меня выпить кофе, и все в ажуре. Вопрос только в том, почем мне эта дамочка обойдется.

И они ушли.

Он увидел ее у лазарета, там, где на переборке были наклеены силуэты немецких подводных лодок.

— Привет! — сказала она. Матросский синий свитер плотно облегал ее крепкие прямые плечи, но свисал с них свободно. Белокурые волосы были теперь аккуратно причесаны и падали ей на плечи. На ней были матросские саржевые брюки, резиновые сапоги и спасательный жилет. Все это выглядело на ней так, словно она специально подобрала такой костюм. Однако, несмотря на ее улыбку, было видно, что она еще не совсем пришла в себя и нервы у нее натянуты.

— Не знаю, — сказала она. — Я все еще словно в тумане. Мысли словно отключаются… если я пытаюсь вспоминать. Я думала, у меня отморожена ступня, так она болела. Но я знаю, что все обошлось. А как мистер Чоун?

— Оттаял. И все нормально.

— Я не знаю, как вас зовут, лейтенант.

— Гроум. Айра Гроум.

— Айра Гроум. Благодарю вас за то, что вы так обо мне заботились. А я — Джина Биксби. — И она протянула руку, словно встречая его на пороге своего дома. — Вы были со мной таким добрым, мистер Гроум, — сказала она. — Когда вы закутывали меня в одеяло, я увидела ваше лицо. Не знаю… но мне стало очень спокойно и тепло, а потом сонно-сонно. — Она посмотрела по сторонам. — Я должна оставаться здесь… никуда не ходить?

— Вовсе нет. Можете гулять, где хотите, мисс Биксби.

— И никто не будет возражать?

— Никто, — сказал он, и она пошла рядом с ним.

— А до флота чем вы занимались, мистер Гроум? — спросила она, и он ответил, что археологией — работал в музее и был на раскопках в Юкатане.

— Ну, предметов искусства доколумбовского периода много и вокруг, — сказала она.

— Да, и они дают пищу для размышлений.

— Мне они нравятся. У моего отца есть три прекрасных образчика.

— В таком случае вы, вероятно, знаете об этом куда больше меня. А что вы делаете на берегу, мисс Биксби?

— Работаю в одном бостонском издательстве. Вместе с другими выпускницами колледжа Смита. Их в восточных штатах полным-полно. Я была просто секретаршей, но меня обещали потом перевести в редакторы. Потому я и пошла на это место. Все-таки зацепка. Я хотела писать.

— О чем?

— На спортивные темы.

— Неужели, мисс Биксби?

— Нет, правда. Я и стихи писала. Только им они не нравились.

— Кому — им?

— Редакторам журнала в колледже. И моих спортивных очерков они тоже не печатали. Ну да я другого от них и не ждала.

— Я что-то не знаю ни одной женщины, которая писала бы о спорте.

— Ничего. Вот погодите немножко!

— Вы в колледже занимались легкой атлетикой? Прыгали с шестом?

— Нет, конечно. Теннис, лыжи. Ну, а кроме… — Она неожиданно засмеялась. — Не беспокойтесь, я хорошо знаю мир спорта. Очень мужественный, очень увлекательный. Полный коррупции. Все эти верховные жрецы! Ведь это единственная общенациональная религия. И в нем есть своя грубая поэзия. Я хорошо узнала этот мир, живя с отцом.