— Куда, мой господин? — спросил Акива. Разумеется, у него уже были планы на утро (бесследно исчезнуть), но была одна загадочная ниточка, которая ждала, когда же он за нее потянет. Его мать.
— К Дальним островам, разумеется. Стелианцы полагают, что у меня есть нечто, принадлежащее им, и они хотят ее вернуть себе. Иаил, ты напомнишь, как там ее звали? Никогда не запоминаю их имен.
— Отлично помню, — сказал Иаил. — Ее звали Фестиваль.
Фестиваль
— Фестиваль. Казалось бы, это имя должно означать сплошное веселье. — Иорам покачал головой. — Можешь себе представить, чтобы я продержал ее здесь все это время?
Фестиваль.
Это имя стало, словно ключиком от замка. Воспоминания. Аромат. Прикосновение. Ее лицо. На мгновение Акива вспомнил лицо матери. Ее голос. Это было давно, десятилетия назад. Это были всего лишь обрывки, но эффект последовал незамедлительно: он стал сосредоточен, ум прояснился, словно его осветил прямой луч света.
Эффектом был сиритар.
Акива считал, что знал, что такое сиритар. Это была часть его подготовки, он годами отрабатывал ката, в поисках своего центра спокойствия, который был неуловим, но он полагал, что знает, что это такое. Это же состояние было совсем другим. Оно было истинным и мгновенным, и незабываемым. Неудивительно, что он ничего не понял; нет сомнений, что ни один из его учителей не достиг этого.
Это была магия.
Не та магия, которую он открыл для себя, слепленную из догадок и боли. Наверное, он всю жизнь вот так и жил в грязи, и только теперь поднял голову, чтобы увидеть небо и его бесконечный горизонт, дали, которые невозможно постичь. И не важно, какой источник ее питал, боли не было. На самом деле, даже боль в плече прошла. Что же это? Свет, подъем и невесомость, глубокое спокойствие, сотворившее умиротворение вокруг него. Все казалось таким медленным, закристаллизованным, что он мог обозреть все — челюсть Иафета, пытающуюся подавить зевок, его же беспокойный взгляд, мечущийся между Хелласом и Иаилом, пульсацию яремной вены Иорама. Жар и пары дыхания, и крылья, каждое движение, ничего не ускользало от Акивы. Он видел, кто и что собирался сделать дальше. Он знал, что служанка собирается выпрямиться из своего полусогнутого положения, прежде, чем она это сделала: казалось, ее свет шел впереди нее, а она следовала за ним. Руки Иорама готовы были подняться, как ожидал Акива, так и случилось. Император наконец-то запахнул свой халат, и повязал пояс. Он все еще говорил, каждое слово было таким четким, таким осязаемым, как речной камень. Акива понял, что все, что он услышит, навсегда отпечатается у него в памяти.
Что, он никогда не забудет последние слова своего отца.
И он уже знал, что это будут за слова.
— Ты отправишься к ним, — продолжал говорить Иорам, тоном, абсолютно уверенного в себе самодержца. И Акива понял, не стоило бояться, что его могли в чем-то заподозрить. У Иорама было настолько раздуто собственное эго, что ему и в голову не могло прийти, что ему может кто-то не повиноваться.
— Покажи им, кто ты есть. Если они послушают тебя. Если они станут тебя слушать, передай им мою волю. Если они сдадутся немедля и отдадут своих магов, я не сделаю с ними ничего такого, что делал со зверьем. Стелианцы хороши, хватая беззащитных посланников на лету, а что они будут делать с пятью тысячами Доминионов? У них армия-то есть? Они считают, что смогут так легко воротить от меня свои носы?
«Да откуда тебе разобрать, насколько они далеки и недосягаемы для тебя». Часть Акивы хотела развернуться кругом и полюбоваться на реки света, льющимися через слои стекла Меча, чтобы выставить вперед свои руки и смотреть на них пристально и долго, как будто те стали другими, как будто он и сам стал совершенно новым созданием, созданным из тех же лучей света.
Световой завесы огня.
Голос, из прошлого:
— Ты не его. — Голос, резонансное вибрато, зычный и сильный. Это было сказано в тот самый день. — Ты не мой. Ты сам по себе. — Она не плакала. Фестиваль. Она даже не попыталась его удержать или бороться с охранниками, и она не попрощалась. Прощаться, значит искушать судьбу, как сказала Иаил.
Думала ли она, что снова сможет его увидеть?
— Это ты ее убил?
Он услышал себя, когда задал это вопрос, и стал столько всего видеть и знать сразу: совет внезапно умолк; Намаис с Мизориасом тут же сжали кулаки вокруг эфесов своих мечей, Иафет тут же перестал испытывать желание зевать, и проявил недюжий интерес. У него за спиной (и ему даже не надо было для этого оглядываться), Азаил с Лираз расслабили мышцы, готовые напасть; он знал, что Лираз уже улыбается своей нервной боевой улыбкой.
— Ты убил мою мать?
И он увидел глаза своего отца, неудивленные и полные презрения.
— У тебя нет матери. И у тебя нет отца. Ты — звено в цепи. Ты — рука, для того, чтобы махать мечом. Остов, одетый в броню. Ты забыл все, чему тебя обучали, солдат? Ты — оружие. Вещь.
Вот те слова. Акива услышал их эхом сквозь мерцание сиритара. Он уже знал, что они станут для Иорама последними.
И вот он сбросил гламур со своих мечей и вынул их из ножен. Он двигался в потоке времени, все случилось прежде, чем свидетели осознали, что находятся в шоке. Намаис и Мизориас пришли в движение, но они, будто существовали в другом измерении. Акива был огнем, скрытым завесой света. И не было у них надежды, что смогут остановить его. Он пересек пространство, оказавшись у Императора, в тот самый миг, когда в его холодных глазах мелькнуло удивление.
«Как же он мог не увидеть перемены во мне?» — подумал Акива, и его лезвие проскользнуло под одежды отца, прямо в сердце.
69
ЦАРАПАЮЩИЕСЯ
Это была Баст, та, кто царапался в окно к Кару. Ставни были обеспечены длинными латунными задвижками, и через комнату доски Мика были погружены в полукруглые выбоины в полу, зажатые поручнями и стержнями. Дверь и окно были плотно закрыты, и Иссе и Кару было непросто в этом замкнутом пространстве. Кару ходила. Исса дергала своим хвостом. Они ждали, что что-то произойдет.
Так оно и случилось.
Ставни кто-то скреб. Раздался хриплый шепот:
— Кару. Кару, открой окно.
Кару отпрянула.
— Кто там?
— Это Баст. Я на посту, меня не должно быть здесь.
— Почему ты здесь? — гневно вспыхнула Кару. Если Баст прошла через двор сегодня утром, то, возможно, и другие тоже. И... что если это так? Кару даже не знала, что она сделала. Она настолько глубоко погрузилась в себя, что ей хотелось свернуться калачиком и плакать. О, Бримстоун, ты, в самом деле, думал, что я могу это сделать? Ну, он, конечно, не мог знать, что Волк переживет войну, чтобы мешать ей на каждом шагу, не так ли?