«Возвращение из эсхатологической зоны к ежедневным делам показалось мне странным, — писал Лем Канделю, — ибо там, несмотря на муки и кровь, царствуют гигантские и окончательные напряжения, там, по крайней мере, временно становится явной ценность жизни сама по себе, а тут — кучи всяких бумаг, писем, договоров, корректур, которые кажутся глупыми и ненужными пустяками…»{189}
6
В сентябре 1976 года вышел, наконец, новый роман — «Насморк».
В некотором смысле для писателя это был давний спор с самим собой.
Как и давний роман «Расследование», «Насморк» начинается с серии непонятных смертей, похожих и на убийство, и на самоубийство, на первый взгляд никак между собой не связанных. Но если в «Расследовании» автору не удалось дать рационального объяснения загадочным событиям, то в «Насморке» герой — бывший, точнее, несостоявшийся астронавт, — с загадкой справляется.
Сам писатель считал, что новый роман ему удался.
«Даже в категориях натурализма и наивной достоверности, — писал он, — это сделано гораздо лучше, чем когда-то в “Расследовании”…»
Действие происходит в Неаполе. Критики не раз дивились весьма обстоятельным и точным описаниям этого живописного итальянского города, ведь сам Лем в Неаполе до этого не бывал. Я, конечно, представлял себе Неаполитанский залив, признавался писатель позже, но в реальности он, конечно, оказался несколько другим, хотя залив, описанный мною по фотографиям, и залив реальный нисколько не противоречили друг другу и так и жили во мне.
Но не залив формировал первые впечатления читателей.
«Новый аэропорт неофициально называют Лабиринтом, — включил своё воображение писатель, от лица главного героя, понятно. — Во время пробного пуска сыщики с хитроумно спрятанным оружием несколько недель бегали по эскалаторам, и никому из них якобы оружие пронести не удалось. Лабиринт действовал с апреля — без серьёзных инцидентов; пока вылавливали только людей со странными, хотя и невинными предметами, вроде детского револьвера или его силуэта, вырезанного из алюминиевой фольги. Одни эксперты утверждали, что это психологическая диверсия разочарованных террористов, другие — что это попытка установить, насколько хорошо действуют фильтры. Единственное происшествие произошло в день, когда я покидал Неаполь. Какой-то азиат, изобличённый ультразвуком посередине Лабиринта на так называемом “мосту вздохов”, решил избавиться от настоящей бомбы. Он бросил её в зал, над которым расположен мост, но взрыв не причинил никакого вреда…
Моя “Алиталия” на час задерживалась, неясно было, примет нас Орли или аэропорт имени де Голля. Я решил переодеться, потому что в Париже обещали тридцать градусов в тени. И поскольку не помнил, в каком чемодане у меня сетчатые рубашки, отправился к ванным комнатам с тележкой, на которой лежали все мои вещи, и долго блуждал по пандусам подземной части здания, пока какой-то раджа не показал мне дорогу. Не знаю, был ли он действительно раджой, хоть и носил зелёный тюрбан, скорее всего нет, слишком уж скверно говорил по-английски. На прогулку с тележкой я ухлопал столько времени, что душ принял наскоро, живо переоделся в полотняный костюм, надел лёгкие туфли со шнуровкой и, сунув саквояж с мелочами в чемодан, поспешил к стойке регистрации…
Кондиционеры в зале регистрации барахлили, от них тянуло то холодом, то жаром, а у стойки на Париж дул какой-то особенно горячий ветер, и я, сняв куртку, набросил её на плечи. Каждый из нас получил “пропуск Ариадны” — пластиковый пенал для билета с вделанным в него электронным резонатором. Тут же за вертушкой прохода начинался эскалатор, такой узкий, что на него входили гуськом. Вначале едешь вверх, и там ступеньки превращаются в тротуар, бегущий над залом в ярком сиянии ламп дневного света, причём дна внизу не видно, оно скрыто во мраке. За “мостом вздохов” тротуар делает поворот и, снова превратившись в довольно крутую лестницу, пересекает тот же самый зал, который можно узнать лишь по ажурному потолку, потому что эскалатор с обеих сторон закрыт алюминиевыми щитами с изображениями мифологических сцен.
С концом этой дороги мне не суждено было познакомиться.
А идея этой дороги была проста: пенал пассажира, имеющего при себе нечто подозрительное, даёт об этом знать пронзительным писком. Заклеймённый пассажир убежать не может, потому что эскалатор слишком узок, а писк, разносящийся по всему залу, должен нагнать на него страху и заставить избавиться от оружия. В зале развешаны предостережения на двадцати языках: всякий, у кого будет обнаружено оружие или взрывчатка или кто попытается терроризировать пассажиров, поплатится жизнью. Смысл этих туманных угроз толковали по-разному. Я слышал даже о снайперах, якобы притаившихся за алюминиевыми щитами, хотя и не верил этому…
Рейс был чартерный, но нанятый “боинг” превзошёл потребности его нанимателей, и в кассах до самого отлёта продавали оставшиеся билеты. В переплёт попали те, кто, как и я, приобрёл билет в последнюю минуту. “Боинг” зафрахтовал какой-то консорциум банков, но мои соседи на лестнице мало походили на банкиров. Первой ступила на эскалатор старуха с тростью, затем блондинка с собачкой, за ней я, девочка и японец. Оглянувшись через плечо, я увидел, что стоявшие сзади мужчины тут же уткнулись в газеты, но, решив не разворачивать свою “Геральд трибюн”, сунул её под подтяжки на плече, словно пилотку. Блондинка в вышитых жемчугом брючках, обтягивающих её так, что сзади угадывались очертания трусиков, держала на руках чучело собаки. Собака, как живая, то и дело моргала. Девочка с живыми глазками в своём белом платьице походила на куколку. Японец, ненамного выше её, являл собой образ ревностного туриста. Казалось, он только что от знаменитого портного. На застёгнутом на все пуговицы клетчатом пиджаке скрещивались ремни транзистора, бинокля, большого фотоаппарата “Никон-5”; когда я оглянулся, он как раз расстёгивал футляр, словно собираясь запечатлеть чудеса Лабиринта.
Лестница перешла в тротуар, когда я услышал тревожный писк.
Писк этот исходил от японца. Девочка в испуге отшатнулась от него, прижимая к груди свой пенал с билетом, но японец и бровью не повёл, только увеличил громкость транзистора. Мы теперь плыли над огромным залом. По сторонам помоста блестели в лампах дневного света фигуры Ромула, Рема и Волчицы, а пенал японца выл уже прямо душераздирающе. Дрожь пробежала по столпившимся пассажирам, хотя никто не произнёс ни звука. Японец добрую минуту стоял с каменным лицом в этом всё усиливающемся вое, только на лбу его проступили капельки пота. Потом, вырвав из кармана пенал, он стал ожесточённо с ним сражаться. Ни одна женщина не вскрикнула, мне же было любопытно, как японца выловят из нашей группы…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});