земли. Букреев был с ними все сорок героических дней, освещенных познанным смыслом их страданий.
— Ребята, мы будем жить! — прокричал Букреев и погрозил туда, откуда, казалось, еще летела на них смерть.
На горе быстро сложили в кучи обломки патронных ящиков, обрывки обмундирования, винтовочный лом. Батраков спускал вниз бойцов, чтобы скорее захватить причалы. Букреев видел, как скользнул со скалы неутомимый Рыбалко, пошедший на свой очередной таран.
Немецкие пикировщики с ревом бросились на группу Рыбалко. Гору заволокло дымом. Но снизу уже взлетали ракеты: «Причалы были в руках своих».
— Скажите кораблям, что мы живы, ребята! — крикнул Букреев.
Костры загорелись под рев прилетевших сюда советских истребителей.
В небе повисла воздушная охрана могучей Родины.
Кузьма Горбунов
Вестник добрый
В то время, когда наши части освобождали последние советские земли, в прифронтовую деревеньку Лаваришки, расположенную близ железнодорожной линии и всего лишь километрах в восьми от передовой, зашел русский снайпер старший сержант Анкудин Суеверин.
Домов десять обошел старший сержант, и всюду — одно и то же: крылечки пошатнулись, окна и двери намертво заколочены почерневшими досками. Заглянет Анкудин сквозь щель в простенке, а внутри — темная, нежилая пустота, по углам шуршит мусором одичалый ветерок. Наконец, в переулке снайпер увидел сизые завитки дыма над соломенной крышей.
Суеверин чуть приоткрыл дверь избы, спросил:
— Можно?
— Если с добром, всегда можно, — послышался в ответ певучий, чистейший русский говорок.
Маленькая, сгорбленная, словно игрушечная, старуха подошла мелкими шажками к порогу и, задрав голову с узелком жиденьких седых волос на затылке, принялась разглядывать рослого гостя черными, пытливыми, еще сохранившими остроту и живой блеск глазами.
Старший сержант, разрумяненный морозцем, поправил самозарядку на плече и удивленно сказал:
— Никак русская!
— Природная, — горделиво ответила старуха, — Пензенской области, с узловой станции Инза, Ольга Тарасовна Смирнова.
Одета была Тарасовна в литовскую женскую жилетку со шнуровкой; на ногах — деревянные ступанцы.
— Как это вас, бабушка, занесло в такую далищу?
— На поезде… В сороковом году внучка моего Сашеньку перевели сюда слесарем на железную дорогу. Он и меня, одинокую, захватил… Садись, молодчик. Угощать тебя нечем. Разве кипяточку согреть?
— Мне, бабуся, рассиживаться некогда, начальство заругает. Я к вам по делу.
— Какое же это такое срочное дело к старухе?
— Курочки у вас имеются? — спросил Анкудин.
— Курочки?.. — Глаза у старухи сделались колючими, недоверчивыми. — Какие могут быть курочки, если фашист у нас три года царствовал? Люди — и те в разные стороны разлетелись. А кто не успел, Гитлер к себе уволок или истребил. Во всей деревне только я да семиребрый дед Парамон и остались. Он тоже сюда с холостым сыном приехал. Ребер у деда в левом боку всего-навсего семь доктор насчитал, а ума в голове, без доктора видно, меньше, чем у меня. Война грянула, местные жители в Расею бросились спасаться, а Парамон говорит мне: «Успеем. Нам особый вагон подадут». Вот те — подали… А ты — курочки!.. Нет! И перышка куриного нигде не найдешь.
Суеверин переступил с ноги на ногу, усмехнулся.
— Как же нет, если сам видел — под сараем ходят.
— А ты уже подглядел! — воскликнула старуха и забегала по избе, обдергивая пожелтевшие шторки на окнах, старенькую скатерть на столе.
— Да чего тут подглядывать? Шел к вам через двор, вижу — ковыряются в навозе.
— Так это не курицы, а ранние цыплята, — кипятилась бабка. — Петушок да три молодки. Их в подполье наседка выводила украдкой от супостата.
— Может, бабуся, уступите одну штучку? — ласково попросил снайпер. — Мне ведь не даром. Желаете — на деньги, желаете — на гороховый концентрат поменяем. Не обязательно молодочку, можно и петушка.
— Понятно, — ядовито заметила старуха, — горшок не разбирает, что варит: курицу или петуха.
— Да мне не в горшок…
— На племя, значит? — еще язвительнее спросила Тарасовна.
— И не на племя, а вроде как — убивать…
Старуха рассердилась.
— Что ты мне, парень, огород до самых небес городишь?
— Право, не вру, — смиренно уверял Анкудин. — Если так случится, я вам курочку и обратно могу доставить.
— Живую?
— Нет, скорее всего, пожалуй, мертвую. Вы не беспокойтесь, она не задушенная будет… Но и не зарезанная… — Суеверин запутался, поспешил кончить: — Одним словом, кушать ее вполне будет возможно, за это ручаюсь.
Бабка совсем оторопела, беспомощно опустилась на табурет.
— Не задушенная и не зарезанная… Не на племя, а в горшок можно… Ты не из госпиталя, случайно? Может, тебе голову миной сконфузило, и ты умом еще не поправился?
— Головой я вполне здоров, — без всякой обиды сказал Суеверин. — И контузии у меня не было. Ранение, правда, испытал.
— Куда? — сразу смягчилась Тарасовна.
— В правую ногу. Если долго на одном месте стоишь, в ней колотье начинается.
— Так чего ты у порога, как гусь, топчешься? Я тебя в часовые не ставила. Садись и расскажи толком.
Старший сержант закрыл плотнее дверь, присел к столу, поставив между колен самозарядку. Поглядывая то на дверь, то на занавешенные окна. Суеверин торопливым шепотом рассказывал. Тарасовна, спрятав руки под фартук, слушала, понимающе кивала.
— Хорошее дело задумал. Только гляди, поберегайся.
Уходил Суеверин не с пустыми руками. Через локоть у него висела корзинка, затянутая тряпицей. Из корзинки слышалось сонное бормотание курицы.
Три дня к Смирновой никто не показывал глаз, а в конце четвертого явился военный, тоже с винтовкой через плечо и с сержантскими нашивками на погонах, только ростом гораздо ниже Суеверина, черный, как жук, остролицый, речистый.
— Здравия желаем, хозяйка! — зычно выкрикнул он от порога, словно находился в чистом поле.
— Здоров будь, — чинно ответила Тарасовна. — Отдохни с дороги.
— Нам отдыхать некогда! — рапортовал чернявый. — Приказано передать вам привет от гвардии старшего сержанта Анкудина Никифоровича Суеверина и, кроме того, вручить вот эту историю…
Громко стуча сапогами, он подошел к столу, выдернул из сумки за желтые лапки пестренькую курочку и положил перед бабкой на скатерть. Курочка смерзлась, стала еще меньше, не крупнее галки.
Старуха погладила слежавшиеся перья, тронула безжизненно раскрытый клюв.
— Зашибло ее или как?..
— Навылет прострелена, — доложил чернявый и сделал сокрушенное лицо, словно речь шла о хорошем артиллерийском коне, державшем на себе весь орудийный унос,
— А сам ты кто такой?
— Сержант Игнат Пряхин, напарник Анкудина Никифоровича, одной парой на врага ходим.
— А сам Анкудин почему не явился?
— Подранило его.
— Да как это он?! — горестно воскликнула старуха. — Наказывала ведь: поберегайся! Что вы там, не видите, куда пули летят?
— Не видим, — согласился сержант. — Разрешите присесть? — Он начал чертить ногтем на скатерти, объяснять: —