С этой магистральной для стихотворений 1930-х годов темой органично увязываются и некоторые другие поэтические произведения того времени, в которых трактовалась тема трудности написания портрета современного советского человека.
Таков, например, зачин стихотворения Николая Брауна «Рождение портрета»:
В последний раз он осмотрел подрамник,Он постучал рукой, как браковщик,В натянутое чуть ли не до треска,Певучее, как бубен, полотно.
И он вошел, как в облако, где вещиВ туманной влаге тонут без лица.Он двинулся на них – и уголь свистомБерезовым запел на полотне.
Он уголь тряс и щупал очертанья,И щурил глаз и подымал из тьмыУглов и ромбов и кругов обломки,И выносил и в новый сноп вязал[962].
Мы наметили фон, на котором чрезвычайно удобно рассматривать мандельштамовское славословие Сталину:
Когда б я уголь взял для высшей похвалы –Для радости рисунка непреложной, –Я б воздух расчертил на хитрые углыИ осторожно, и тревожно.Чтоб настоящее в чертах отозвалось,В искусстве с дерзостью гранича,Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,Ста сорока народов чтя обычай.Я б поднял брови малый уголокИ поднял вновь и разрешил иначе:Знать, Прометей раздул свой уголек, –Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!
Я б несколько гремучих линий взял,Все моложавое его тысячелетье,И мужество улыбкою связалИ развязал в ненапряженном свете,И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,Какого, не скажу, то выраженье, близясьК которому, к нему, – вдруг узнаешь отцаИ задыхаешься, почуяв мира близость.
И я хочу благодарить холмы,Что эту кость и эту кисть развили:Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.Хочу назвать его – не Сталин, – Джугашвили!
Художник, береги и охраняй бойца:В рост окружи его сырым и синим боромВниманья влажного. Не огорчить отцаНедобрым образом иль мыслей недобором,Художник, помоги тому, кто весь с тобой,Кто мыслит, чувствует и строит.Не я и не другой – ему народ родной –Народ-Гомер хвалу утроит.Художник, береги и охраняй бойца:Лес человечества за ним поет, густея,Само грядущее – дружина мудрецаИ слушает его все чаще, все смелее.
Он свесился с трибуны, как с горы,В бугры голов. Должник сильнее иска.Могучие глаза решительно добры,Густая бровь кому-то светит близко,И я хотел бы стрелкой указатьНа твердость рта – отца речей упрямых,Лепное, сложное, крутое веко – знать,Работает из миллиона рамок.Весь – откровенность, весь – признанья медь,И зоркий слух, не терпящий сурдинки,На всех готовых жить и умеретьБегут, играя, хмурые морщинки.
Сжимая уголек, в котором все сошлось,Рукою жадною одно лишь сходство клича,Рукою хищною – ловить лишь сходства ось –Я уголь искрошу, ища его обличья.Я у него учусь, не для себя учась.Я у него учусь – к себе не знать пощады,Несчастья скроют ли большого плана часть,Я разыщу его в случайностях их чада…Пусть недостоин я еще иметь друзей,Пусть не насыщен я и желчью и слезами,Он все мне чудится в шинели, в картузе,На чудной площади с счастливыми глазами.
Глазами Сталина раздвинута гораИ вдаль прищурилась равнина.Как море без морщин, как завтра из вчера –До солнца борозды от плуга-исполина.Он улыбается улыбкою жнецаРукопожатий в разговоре,Который начался и длится без концаНа шестиклятвенном просторе.И каждое гумно, и каждая копнаСильна, убориста, умна – добро живое –Чудо народное! Да будет жизнь крупна.Ворочается счастье стержневое.
И шестикратно я в сознаньи берегу,Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,Его огромный путь – через тайгуИ ленинский октябрь – до выполненной клятвы.Уходят вдаль людских голов бугры:Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,Но в книгах ласковых и в играх детворыВоскресну я сказать, что солнце светит.Правдивей правды нет, чем искренность бойца:Для чести и любви, для доблести и сталиЕсть имя славное для сжатых губ чтеца –Его мы слышали и мы его застали.
Легко заметить, что в этом стихотворении используются почти все типовые для поэтических портретов Сталина 1930-х годов мотивы.
В нем упоминаются и/ или подразумеваются: детство на Кавказе («И я хочу благодарить холмы, / Что эту кость и эту кисть развили: / Он родился в горах…»); аресты, тюрьмы и ссылки («…и горечь знал тюрьмы»; «Его огромный путь – через тайгу»); клятва над телом Ленина («На шестиклятвенном просторе»; «И ленинский октябрь – до выполненной клятвы»); создание конституции СССР («Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось, / Ста сорока народов чтя обычай»).
Возникает у Мандельштама образ Сталина в шинели на Красной площади («Он все мне чудится в шинели, в картузе, / На чудной площади с счастливыми глазами»).
Используются мотивы: мудрого сталинского взгляда («И в дружбе мудрых глаз»; «Могучие глаза решительно добры», «Лепное, сложное, крутое веко»; «Глазами Сталина раздвинута гора»); его голоса («И я хотел бы стрелкой указать / На твердость рта – отца речей упрямых»); могучей руки Сталина («Что эту кость и эту кисть развили»); его стального имени («Для чести и любви, для доблести и стали / Есть имя славное для сжатых губ чтеца – / Его мы слышали и мы его застали»); и ободряющей улыбки вождя.
Отметим, кстати, что последняя из перечисленных деталей облика Сталина окончательно закрепилась в реестре канонических примет советского изображения отца народов после его речи на VIII съезде Советов. В этой речи, напомним, прозвучала знаменитая сталинская шутка о буржуазных критиках новой Конституции, немедленно и с умилением подхваченная советскими средствами массовой информации. Приведем здесь лишь небольшую подборку цитат, показывающую, как отлаженно реагировала советская пресса на малейшее изменение выражения сталинского лица, на самое крохотное оживление его речи: «Ну и смеху же было в зале, когда товарищ Сталин давал этим “критикам” отповедь. Все смеялись. И товарищ Сталин смеялся»[963]. «В черных волосах седина, тень от усов прикрывает улыбающийся рот»[964]. «Медленно приближается громадный портрет. Кто не знает этого прекрасного лица? Оно приветливо улыбается знакомой мудрой и доброй улыбкой»[965]. Сравним у Мандельштама: «И мужество улыбкою связал», а также: «Он улыбается улыбкою жнеца / Рукопожатий в разговоре».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});