Долина раздвигалась шире и шире. Островерхие сопки уступали место сглаженным солкам, заросшим нежно-зеленой тайгой. Волнистые гряды иногда обрывались к воде диковинными скалами.
Обернешься назад — и развертываются во всю ширь величественные перспективы. Уходят вдаль, кулисами, синеватые мысы, отсвечивают серебром пустынные плесы, малахитовыми ступенями поднимаются погорья к туманной полосе гор. Всматриваешься в расплывчатые очертания Камня и начинаешь понимать беспокойную душу землепроходца: дальние вершины манят человека, притягивают сильнее магнита…
Не стану описывать наше плавание подробно, это будет неинтересно. Две недели мы плыли вниз по течению без всяких приключений. Долгий перекат и Гремячий, отмеченные погибшим казаком, представляли собой в высокую воду широкие стремнины. Лишь пенные гребни, вспахивающие поверхность реки, напоминали о коварстве перекатов, вероятно небезопасных в межень[25].
Впрочем, плавание наше отнюдь не казалось увеселительной прогулкой. Тут подстерегала опасность, более грозная, чем перекаты. Анюй часто принимался петлять. Струя течения ударяла в берег, нагромождая в излучинах штабеля плавника. Стремнина подмывала эти груды, уходила под нависающие бревна, затягивала туда все плывущее по воде. Бревна торчали над водой словно тараны.
Попадись в такую пасть — крышка! Плот уйдет вниз, на дно пучины.
К счастью, наш треугольный плот хорошо держался на стрежне и пока увертывался от бревенчатых пастей. Но все равно приходилось часами плясать на плоту у тяжелого рулевого бревна. После шестичасовой вахты ломило плечи, едва подымались руки, мы валились с ног и приставали к берегу на отдых.
Илья с философским терпением принимал трудности плавания. Он умудрился высушить свой табак, часами посасывал трубочку, разговаривая с Анюем, как с живым существом: то ласково — хвалил быстрые струи, когда они плавно несли плот мимо лесистых берегов, то увещевая, когда брызги и пена летели через головы, то насмешливо, награждая обидными прозвищами, если сумасшедшее течение пыталось бросить плот на штабеля плавника или каменистые обрывы прижимов.
На стоянках мы прокладывали свои сухопутные маршруты и пришли к выводу, что верхнее течение Анюя пересекает настоящее “пастбищное Эльдорадо”. Здесь можно было держать на зимних пастбищах многотысячные табуны оленей…
Так мы двигались довольно быстро, проплывая за день километров пятьдесят. Приближались ворота в Серебряную страну — устье Курьинской виски. Она впадала в Анюй слева.
И вот однажды вдали появился причудливый мыс, похожий на лосиную голову. Его силуэт удивительно точно нарисовал казак на своей карте.
— Эге-гей! Вадим… Чалить плот Сохатиный нос надо… Напрямик ходить Серебряная сопка.
Ближе и ближе к берегу подгонял я плот, надеясь воспользоваться обратным течением. Нам повезло: у Сохатиного носа плот вошел в поворотную струю, мы очутились в укромной заводи и пристали к берегу у подножия рыжеватых скал.
В поход взяли самое необходимое: рюкзак вяленого мяса, котелок, палатку и карабин. Нетерпение охватило даже невозмутимого охотника. В дорогу пустились, не вскипятив традиционного чая, не позавтракав.
Целый день мы шли на юго-запад, напрямик из распадка в распадок. Трудная это была дорога.
Тайга выгорела. Приходилось перелезать через поваленные почерневшие стволы, обходить вывороченные корни, похожих на каких-то чудищ. Ноги проваливались в ямы, наполненные пеплом. Наконец выбрались на гребни сопок. Но и тут ягельники сгорели дотла. На голых щебенистых лысинах скрючились обугленные корни кедрового стланика. И все же здесь двигаться было легче. Илья брел впереди, поблескивая вороненым стволом карабина на сгорбленной спине.
У ручья, в неглубоком распадке, он остановился:
— Чай пить надо, силы прибавлять будем. Совсем сопка близко.
— Откуда ты знаешь?
— Далеко идем. Верст пятьдесят.
Вскипятили чайник, подкрепились вяленым мясом и тронулись дальше. Когда поднялись на широкое каменистое плато, впереди вдруг замаячила одинокая вершина. Ровный край плато почти скрывал ее, выступала лишь макушка, похожая на островерхий чум.
Илья ускорил шаг. Предчувствие открытия волновало. Да и все вокруг будоражило, казалось призрачным и нереальным: аспидно-черная каменистая пустыня, плоская, как сковородка, сгорбленные фигурки людей, бредущих с посохами к светлому конусу, восстающему из пепла. Плоскогорье медленно повышалось, и чем быстрее мы шли, тем выше и выше выползала сопка, молчаливая и загадочная.
Я испытал странное ощущение, будто уже когда-то, в давние времена, может быть во сне, видел уже эту выжженную печальную пустыню и фантастический лунный конус.
Мы почти бежали, не замечая усталости, и через час достигли края плато.
Совсем близко торчала, как перст, одинокая гора, похожая на потухший вулкан. Дальше, до самого горизонта, простиралась низина, исчезавшая в голубой дымке. Там где-то текла Колыма.
У подножия сопки петляла речка. Тысячелетиями подтачивая крутой бок горы, она образовала высокий каменный яр. Казалось, с обрыва ниспадают белые струи замерзшего водопада. Вся стена побелела от каких-то натеков и сосулек, тускло отсвечивавших в неярком свете полуночного солнца.
— Видела? Тут старики белый камень стрелами отбивала… — тихо сказал Илья.
Опершись на посох, он разглядывал Белый яр.
Гарь, которую мы почти преодолели, упиралась в речку. Вода не пустила дальше огонь. На противоположном берегу, по склонам сопки, ярко зеленела тайга. Сквозь хвойный полог просвечивали серебристые поля ягельников. Пушистым ковром они одевали конус почти до вершины.
Дальше, за озером, гарь занимала всю низменность, насколько хватает глаз, преграждай доступ к Серебряной сопке с Колымы. Клочок живой тайги уцелел под защитой извилистой виски и большого озера. Это был последний островок ягельных пастбищ Анюя.
Каменный яр белой стеной возносился по ту сторону протоки. У подножия Белых скал широким пляжем рассыпалась голубоватая галька. Плато, где мы стояли, уступами ниспадало к реке. Только при спуске я почувствовал усталость. Колени болели, ноги не слушались. Пятидесятикилометровый марш по гарям и осыпям отнял силы. Спустившись к берегу, мы решили отложить на утро переправу через глубокую виску и поставили палатку на мшистой террасе, против Белого яра. Ужинать не стали. Забрались в палатку, растянулись на подстилке из трав и мгновенно заснули мертвым сном.
Проснулся я от пронзительного жалобного рева. Палатка покосилась. Взъерошенный эвен сидел на корточках и сердито плевался: